Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

КОНРАД БУССОВ

МОСКОВСКАЯ ХРОНИКА

1584-1613

CHRONICON MOSCOVITICUM AB A. 1584 AD ANN. 1612

КОНРАД БУССОВ И ЕГО ХРОНИКА

Одной из характерных черт того периода в истории Русского государства конца XVI—начала XVII в., на который падает крестьянская война и иностранная интервенция, является широта участия в событиях этого периода иностранцев — представителей самых различных государств и национальностей.

Необычайно широк диапазон участия иностранцев в делах России. Своего рода пределом этого участия может служить фигура японца католика Николая (П. Пирлинг. Исторические статьи и заметки. СПб., 1913, стр. 71.), спутника Николая Мело. Но, конечно, основную массу иностранцев — современников и участников событий в России начала XVII в. — составляли европейцы. Поляки и шведы, немцы и французы, итальянцы и испанцы, англичане и шотландцы, голландцы и датчане, греки и валахи — таков далеко не полный перечень народов и наций, представители которых так или иначе оставили свой след в русских делах начала XVII в.

Этой широте диапазона национального соответствовала и широта диапазона социального и политического. В галерее иностранцев, побывавших в России в бурные годы начала XVII в., можно встретить и военных всех рангов (от командующих армией, вроде шведского графа Якова Делагарди или поляка гетмана Жолкевского, до бесчисленных наемников-солдат всех национальностей), и дипломатов (вроде англичанина Джона Мерика), и представителей церкви всех толков (от грека епископа Еласонского Арсения до испанского, точнее португальского, монаха-миссионера Николая Мело, от монахов-кармелитов из посольства Римского папы в Персию до протестантского пастора в Москве Мартина Бера), и многочисленных купцов (вроде аугсбургского торговца Георга Паэрле или голландца Исаака Массы), и представителей тогдашней науки, прежде всего медицины (вроде немца доктора Каспара Фидлера), и, наконец, многочисленных авантюристов различных мастей, в биографиях которых при всем их разнообразии именно авантюризм является главной и определяющей чертой. Различна была и деятельность иностранцев. Основную массу — и в плане количественном, и по степени активности участия в событиях — составляли лица, деятельность которых в той или иной форме была связана с иностранной интервенцией. К этой категории иностранцев относятся прежде всего многочисленные представители польской шляхты — участники похода первого и второго Самозванцев и короля Сигизмунда III, равно как и шведы и лица других национальностей — участники похода Делагарди. Рядом с этими военными, непосредственными участниками иностранной интервенции, должны быть поставлены иностранцы-дипломаты — представители Польши и Швеции, деятельность которых была [6]] направлена к тому, чтобы политически обосновать, оправдать или закрепить результаты военной интервенции. Наконец, и представители церкви, в первую очередь католической, активно боровшиеся за осуществление целей, преследовавшихся в русском вопросе папской курией, также были тесно связаны с политикой интервенции, в которой Римскому папе принадлежала роль если не одного из организаторов, то во всяком случае идеологического вдохновителя.

Помимо этих военных, дипломатов и церковников, прямых и активных участников интервенции, с иностранной интервенцией была связана и другая большая группа иностранцев. Иностранцами этими были купцы различных национальностей и калибра, хлынувшие в Россию, чтобы извлечь экономические выгоды их ситуации, созданной интервенцией.

Еще более своеобразна позиция данной части иностранцев в области событий внутренней, социальной борьбы в России, и прежде всего крупнейшего события в этой области — крестьянской войны 1606—1607 гг. В этой позиции явственно обнаруживается тенденция к отрицательному отношению к лагерю правительства Василия Шуйского и к благожелательному отношению к лагерю Болотникова..

Широта и многообразие форм участия иностранцев в событиях в Русском государстве в конце XVI—начале XVII в. являются той предпосылкой, которая создала возможность появления многочисленных иностранных сочинений об этих событиях.

Сочинения иностранцев о Русском государстве и событиях, происходивших в нем в конце XVI—начале XVII в., составляют целую библиотеку, насчитывающую несколько десятков названий. Достаточно сказать, что в библиографическом обзоре В. Кордта об иностранных путешествиях по Восточной Европе до 1700 г. только для периода с 1601 по 1613 г. отмечен 51 автор-иностранец, писавший о России (В. Кордт. Чужоземнi подорожнi по Схiднi й Европi до 1700 р. Киев, 1926.). Эта библиотека произведений иностранных писателей о России включает в себя всевозможные сочинения: дневники, мемуары, хроники, письма, памфлеты и т. д., [7] принадлежавшие лицам самых различных национальностей, занимавшим столь же различное положение в описываемые ими годы и по-различному участвовавшим в событиях.

Столь большое количество иностранных сочинений о Русском государстве конца XVI—начала XVII в. свидетельствует об огромном интересе, который вызывали у иностранных наблюдателей события, развертывавшиеся в России. Вместе с тем авторы-иностранцы в своих описаниях, характеристиках и оценках событий и лиц отразили свое отношение к ним, причем это отношение определялось общей позицией автора.

* * *

Хроника Конрада Буссова принадлежит к числу наиболее интересных и ценных среди иностранных сочинений о России конца XVI—начала XVII в. Охватывая весь период “Смутного состояния Русского государства”, Хроника Конрада Буссова, единственная из всех сочинений иностранцев, содержит описание событий начиная со времени правления Бориса Годунова и вплоть до освобождения Москвы ополчением Минина и Пожарского (В этом отношении с Буссовым может быть сопоставлен лишь Петрей, сочинение которого, однако, в части, посвященной описанию событий начала XVII в., представляет собой компиляцию, целиком основанную на Хронике Буссова.). При этом на протяжении всего описываемого периода Буссов почти все время находился в самом центре событий и, таким образом, выступает в своем сочинении как непосредственный наблюдатель и очевидец важнейших событий.

Богатейший материал содержит Хроника Буссова и о событиях освободительной борьбы против польско-шведской интервенции. Достаточно сказать, что Буссов как очевидец описывает восстание 17 мая 1606 г. в Москве против Лжедимитрия I и восстание 19 марта 1611 г. против оккупировавшей Москву польской шляхты.

Наконец, долгие годы пребывания в России и знание русского языка (отражением этого является широкое употребление Буссовым русских слов и выражений, сохраненных при переводе в настоящем издании) сделали Буссова исключительно осведомленным человеком во всех областях жизни русского общества, и это придает еще больший интерес его сочинению.

Такие качества Хроники Буссова объясняются прежде всего личностью их автора, а также обстоятельствами и целью ее написания.

Конрад Буссов — типичный и яркий представитель тех авантюристов-иностранцев, которых было так много в Европе XVI—XVII вв. и которые являлись главным источником, откуда черпались и за счет которого пополнялись кадры наемных солдат-ландскнехтов многочисленных армий того времени, столь насыщенного войнами всех видов и типов — от Великой крестьянской войны в Германии 1524—1525 гг. до Ливонской войны 1558—1583 гг. [8]]

См. настоящее издание, стр. 69. (Далее ссылки на настоящее издание даются в тексте)), он был уроженец Люнебургского княжества в Германии (“Conradum Bussow, des Luene-Burgischen Fuerstenthums in den Freyen buertig”). Как выяснил Куник, выражение “in den Freyen buertig” означало уроженца округа Ильтен в юго-западной части Люнебургского княжества (А. Кunik. Aufklarungen fiber Konrad Bussow und die verschiedenen Redactionen seiner Moskowischen Chronik. СПб., 1851, стр. 37.). Предположение Аделунга, что Буссов, вероятно, был нижнесаксонец (Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г. и их сочинений, ч. 1 и II. М., 1864, стр. 27.), ошибочно. Фамилия Буссова с окончанием на “ow”, характерным для славянских имен и названий мест, выдает, по мнению Куника, славянское происхождение Буссова. Однако Куник соглашается с заключением Люнебургского исследователя-генеалога Фольгера, изложенным в письме Фольгера Кунику, что “следует поставить под сомнение” возможность того, что Буссов “принес в Россию юношеские воспоминания славянского языка”. В итоге Куник считает, что Буссов происходит из семьи, которая была “германизирована вплоть до имени”, и если из хроники Буссова следует, что он “не совсем не знал русского языка, то знание русского языка он получил в Москве, как и многие немцы того времени” (А. Кunik. Aufklaеrungen..., стр. 36—37.)..

Из каких общественных слоев вышел Буссов, источники не содержат точных данных. Круг считал Буссова “немецким дворянином” (письмо академика Круга канцлеру Румянцеву; опубликовано Куником) (Там же, стр. 31.). Однако Куник справедливо указал, что мнение Круга покоится не на прямых данных источников, а представляет собой лишь умозаключение, основанное на том, что шведы “могли предоставить в 1601 г. важный пост, который занимал Буссов, лишь дворянину, и что Борис Годунов только иностранному дворянину мог подарить поместья” (Там же, стр. 37.). Сам Куник, основываясь на том, что в фамилии Буссова отсутствует дворянская частичка “von” (хотя он и не придает этому обстоятельству решающего значения), а также, по-видимому, на сообщении Фольгера, что “дворянской фамилии этого имени в Люнебургском княжестве не было”, считал, что “Буссов по всей вероятности не был дворянином, однако у русских, шведов и поляков он слыл за дворянина” (Там же, стр. 36.). Мне представляется, что точка зрения Куника хорошо согласуется с общим обликом Буссова как авантюриста, бродячего ландскнехта.

Из области предположений и умозаключений биография Буссова переходит на твердую почву фактов и становится на прочную основу начиная с того момента, о котором говорит сам Буссов в своих письмах (публикуемых в настоящем издании) герцогу Брауншвейгскому от 28 ноября 1613 г. и Пепарино от 3 февраля 1614 г..

В письме герцогу Брауншвейгскому содержится важнейшее заявление Буссова о том, что начиная с 1569 г. он находился “за пределами [9] Германии — в Лифляндии и России, при дворах государей и владетельных особ, ныне я вот уж год как возвратился, преодолев — благодарение богу — много смертельных опасностей, в любезное мое и всех немцев отечество Германию, в княжество Люнебургское”. В сочетании с другим заявлением Буссова в тексте того же письма, что он “с юности находился на службе у государей и владетельных особ”, заявление, приведенное выше в письме герцогу Брауншвейгскому, позволяет разделить биографию Буссова на две части, важнейшей из которых является время его заграничных странствий, охватывающее огромный период в 43 года — с 1569 по 1612 г.

Новой гранью, делящей на этот раз уже заграничный период биографии Буссова на две части, является 1601 г., когда Буссов приезжает в Россию.

Долгие годы пребывания Буссова в Ливонии — почти столь же малоосвещенный период в его жизни, как и годы детства и юности в Германии. Биограф Буссова Куник вынужден констатировать, что “мы ничего не знаем о его деятельности с 1569 по 1600 г.” (Там же, стр. 51.).

В своих письмах, говоря о пребывании на службе в Ливонии у различных государей и владетельных особ, Буссов не упоминает ни одного имени. Обращаясь к хронике Буссова, Куник отмечает, что он “нигде не упоминает о Курляндии и о ее герцоге”, что “нет оснований считать, что он служил так называемому королю Магнусу”, что “в письмах Буссова не говорится также о его пребывании в Швеции и Финляндии”. Стремясь все же разгадать загадку Ливонского периода биографии Буссова, Куник. основываясь на некоторых местах Хроники, считает, что Буссов, вероятно, некоторое время жил в Лифляндии, именно в Риге (где, по-видимому, женился), а во время польско-шведской войны между Сигизмундом III и герцогом Карлом Зюдерманландским он находился на службе у Сигизмунда III. Когда же Карл в 1599—1600 гг. вторгся в Эстляндию и Лифляндию, то Буссов, “подобно многим эстляндским и лифляндским дворянам, оставил Сигизмунда и перешел к герцогу Карлу” (Там же, стр. 56.).

О службе Буссова у шведов, охватывающей последний год или два перед его приездом в Россию, в источниках имеются уже более определенные данные. Важнейшим из них является содержащееся в заголовке Дрезденской и Вольфенбюттельской рукописей Буссова указание на то, что он был “королевским ревизором и интендантом его королевского величества Карла, герцога Зюдерманландского, а затем короля Швеции под именем Карла IX, завоеванных у Польской короны земель, городов и замков в Лифляндии”. Итак, Буссов занимал важный пост “королевского ревизора и интенданта” в завоеванной шведами Лифляндии. Подтверждение и важное дополнение к этим данным находится в самом тексте Хроники Буссова, в эпизоде об отказе шведского коменданта Ливонского замка Нейгаузена Отто фон Фитингофена предоставить убежище группе лифляндцев, “дворян и не дворян”, бежавших от наступавших в Лифляндии войск Сигизмунда. В Дрезденской и Вольфенбюттельской рукописях Хроники Буссова рассказ об этом эпизоде содержит следующее автобиографическое заявление Буссова: “...управитель этого замка Отто фон Фитингофен, лифляндский дворянин, которого герцог Карл назначил туда штатгальтером, отказался принять их к себе и объявил им, что в замке будто бы нет лишнего места для них, тогда как вскоре, спустя несколько недель после того, как оттуда уехал я, Конрад Буссов, около четверти года управлявший этим замком по приказанию его высочества герцога Карла, который и мою скромную персону милостивейше назначил одним [10] из ревизоров всех отнятых у польской короны земель, крепостей и городов, у него нашлось достаточно места для поляков, которым он снова открыл и сдал этот замок, нарушив присягу, данную им его княжеской милости и достохвальной шведской короне, подобно тому, как до того он нарушил присягу, данную им польской короне” (см. стр. 87—88).

Из этого заявления видно не только то, что Буссов действительно был назначен Карлом “одним из ревизоров всех отнятых у польской короны земель, крепостей и городов” (формула, точно совпадающая с формулой в заголовке Хроники), но и то, что Буссов в течение четверти года являлся управителем (комендантом) крепости Нейгаузен. Указание Буссова, что он уехал из Нейгаузена за несколько недель до того, как его преемник на посту коменданта Нейгаузена, Отто фон Фитингофен, сдал Нейгаузен полякам, позволяет более или менее точно определить и время пребывания Буссова в Нейгаузене, и его отъезд оттуда. Нейгаузен был занят поляками в самом начале 1602 г. (Там же, стр. 56.). С другой стороны, по расчетам Куника лифляндские беженцы “появились перед замком Нейгаузен самое позднее в августе” (Там же, стр. 59.) 1601 г., причем тогда комендантом Нейгаузена был уже Фитингофен. Следовательно, Буссов стал комендантом Нейгаузена в мае или июне 1601 г. Такое определение времени комендантства Буссова в Нейгаузене хорошо согласуется еще с одним известием о деятельности Буссова в 1601 г. Известием этим является отписка псковского воеводы князя А. В. Голицына царю Борису Годунову от апреля 1601 г. Отписка Голицына впервые была использована Карамзиным, а позднее опубликована Куником. Ввиду исключительной важности этого документа для биографии Буссова необходимо привести полностью ее текст:

“Государю царю и великому князю Борису Федоровичю всеа Русин холопи твои Ондрюшка Голицын, да Ивашко Полев, да Сулешко Щербачев челом бьют. Нынешнего, государь, 109 года апреля в 25 день приехал во Псков из Алыста пачковской жилец Гришка Богданов, а посылай он от нас, холопей твоих, для вестей, а из Алыста де, государь, он поехал апреля в 18 день, а в роспросе нам, холопем твоим, тот Гришка сказал, говорили де, государь, ему в Алысте свейской немчин Кондрат Бушь, да прежние алыской подстаростье Анцырихт, да юрьевской прежний же подстаростье Окоман втай, а велели де, государь, ему сказати нам, холопем твоим, что в Алысте свейских немец только тритцать человек, а иные де, государь, свейские немцы стоят по мызам. И будет де ты государь царь и великий князь Борис Федоровичь всеа Русии его Кондрата пожалуешь, велишь взяти к себе, ко государю в службу, и он де тебе государю служити рад, и город Алыст тебе, государю, отдадут. А подстаростья б, государь, Анцырихта и Окомана ты, государь, пожаловал, велел пропустить через свою государеву землю в Литву. А знают де, государь, его Кондрата гость Тимофей Выходец да Московской немчин Юстр Иванов” (ЦГАДА, ф. 96, № 2. На обороте почерком грамоты написан адрес: “Государю царю и великому князю Борису Федоровичу всеа Руси”. Далее другим почерком помечено: “109 мая 3 день с Ортемоном Назаревым”.).

Из отписки Голицына следует, что в апреле 1601 г. Буссов находился в Ливонском городе Алысте (Мариенбурге). При этом хотя Голицын и не указывает должности Буссова или занимаемого им в Алысте поста, но из контекста отписки с большой вероятностью следует, что Буссов являлся начальником шведского гарнизона в Алысте и управителем (комендантом) Алыста, как позднее он стал комендантом Нейгаузена. Этим, однако, не исчерпывается значение отписки Голицына как источника для [12] биографии Буссова. Несравненно важнее то, что она раскрывает совершенно неожиданную сторону деятельности Буссова в Ливонии. Оказывается, “королевский ревизор и интендант” находился в тайных сношениях с псковскими воеводами, через агентов Бориса Годунова в Ливонии вел переговоры о сдаче русским ливонского города Алыста (Мариенбурга) и изъявлял желание перейти на службу к Борису Годунову.

Предложение Буссова о сдаче Мариенбурга не было (или не могло быть) принято правительством Бориса Годунова, и в начале 1602 г. Мариенбург, как и Нейгаузен, были заняты поляками. Но это не означало прекращения секретных связей Буссова с агентами Бориса Годунова. Напротив, такая деятельность Буссова в пользу России продолжается до самого конца его пребывания в Ливонии. Больше того, именно этой деятельностью и объясняется то, что Буссов оставил Ливонию и оказался в России. Об этом последнем, заключительном этапе пребывания Буссова в Ливонии рассказывает в своей “Московской хронике” Петрей (Петр Петрей (Peer Persson) — шведский дипломат и писатель, современник Буссова, автор известного сочинения о России “История о великом княжестве Московском”, опубликованного им сначала на шведском языке в Стокгольме в 1614—1615 гг., а затем, в переработанном виде, — на немецком языке в Лейпциге в 1620 г. Немецкое издание Петрея напечатано в подлиннике и с вариантами из шведского издания в одном томе с Хроникой Буссова в 1851 г. в издании: Rerum Rossicarum Scriptores exteri, т. I, СПб., 1851 (далее — RRS). Русский перевод: Петр Петрей. История о великом княжестве Московском. Перевод А. Н. Шемякина. М., 1867 (далее — П. Петрей)).

Безрезультатность апрельских переговоров Буссова о передаче русским Мариенбурга имела своим следствием то, что тайные связи Буссова остались нераскрытыми. Больше того, он получил пост коменданта Нейгаузена, где он оставался примерно до августа 1601 г. Сообщая о своем отъезде из Нейгаузена после назначения туда комендантом фон Фитингофена, Буссов не указывает, куда он уехал. Однако есть все основания полагать, что Буссов уехал из Нейгаузена в Нарву и именно этим и следует объяснить молчание Буссова.

Основания эти дает рассказ Петрея о деятельности Буссова в Нарве.

Биография Петрея во многом сходна с биографией Буссова. Будучи по происхождению шведским дворянином, родом из Упсалы, Петрей, почти одновременно с Буссовым, оказался в России, прожил в ней четыре года в царствование Бориса Годунова и Лжедимитрия I и “находился на службе великого князя” (Петр Петрей, стр. VIII.). Возвратившись в Швецию, он в 1608 г. вновь приезжает в Россию, на этот раз в качестве дипломата, представителя Карла IX, с предложением о союзе со Швецией. В 1611 г. Петрей выполняет еще одно поручение Карла IX, связанное с русскими делами, — приезжает в Нарву для разоблачения появившегося в Ивангороде нового самозванца как человек, лично знавший Лжедимитрия I.

Не может быть никаких сомнений в том, что если Петрей не был лично знаком с Буссовым (хотя Аделунг прямо называет Буссова “современником и сослуживцем” Петрея) (Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение..., ч. II, стр. 145.), то во всяком случае знал Буссова. Такой вывод вытекает не только из одновременности жизни и “службы” в России Петрея и Буссова, но и в еще большей степени из тех биографических подробностей о Буссове, которые содержатся в сочинении Петрея (см. ниже). Тем существеннее поэтому то, что сообщает Петрей о деятельности Буссова в Нарве.

Сообщение это находится в том месте сочинения Петрея, где рассказывается о судьбе принца 1 устава шведского, и имеет вид полемического выступления против Мартина Бера. Рассказав о смерти Густава в городе Кашине и подчеркнув, что “видел собственными глазами” могилу [13] Густава, Петрей продолжает: “Посему грубая ложь выдумана Мартином Бером, который его погребал и за труды получил 10 рублей и пишет, что он похоронен в монастыре Димитрия Солунского, вместе со многими другими неправдами, которые он рассказывает, забывая рассказать истину о самом себе и других, прибывших в Россию беглецами, и что так как он не был принят в службу великого князя, то по нужде сделался пастором и женился на дочери изменника Конрада Бусса, который прилагал все старания и крамольствовал, чтобы изменнически отторгнуть Нарву от Шведской короны и предать России, что всем известно в Нарве, а многим и в других местах. Ибо, когда сия измена замышлялась, то ради его были замучены, обезглавлены, четвертованы многие, согласившиеся на его предприятие и пойманные на деле, о чем еще и теперь свидетельствуют многие оставшиеся в живых и невинные, и за него претерпевшие всякое зло, и громко вопиющие к небу о мщении” (Цитирую в перероде Грота, впервые опубликовавшего данное известие. См.: Я Грот. Действительно ли Мартин Бер автор хроники? Журнал Мин. нар. просв., 1849, № 5 (отдельный оттиск), стр. 22 (далее—Я. Грот). Шведский оригинал см.: RRS, т. I, стр. 338).

Прежде чем перейти к рассмотрению этого сообщения по существу, следует отметить, что сам Петрей придавал ему важное значение. Это видно из того, что, готовя немецкое издание своего сочинения, Петрей вновь возвращается к этому месту и подвергает его переработке, существенно изменив его редакцию — устранив все выпады против Бера и все компрометирующие его данные биографического порядка, но сохранив и даже еще более усилив все то, что относилось к Буссову и его роли в организации заговора в Нарве (Привожу текст из немецкого издания, также в переводе Я. Грота: “Посему несправедливо известие Мартина Бера, который пишет, что он сам погребал Густава в монастыре Димитрия Солунского и получил за сие 20 рублей в награду: ибо Россияне никак не дозволят хоронить в своем храме, монастыре или на кладбище какого-нибудь иноверца, ни знатного, ни незнатного. Не успев склонить Густава поднять оружие на свое отечество, Борис условился с несколькими иноземцами овладеть Нарвою нечаянно, посредством коварства, и отнять ее у Швеции. Главным начальником заговора был Конрад Бусс, но умысел не удался, заговорщики были пойманы, обезглавлены и колесованы, за сию достойную награду им надлежало благодарить вероломного своего руководителя” (Я. Грот, стр. 21)).

Итак, Конрад Буссов — изменник, глава заговора, составленного в Нарве, участники которого заключили с Борисом Годуновым соглашение, имевшее целью “изменнически отторгнуть Нарву от шведской короны и предать ее России”. Это свидетельство Петрея при всей его эффектности не является ни неожиданным, ни способным вызвать сомнение в его достоверности. Оно полностью отвечает общему авантюристическому облику Буссова. Основа же его — секретные связи Буссова с Борисом Годуновым и изменническая деятельность в отношении Швеции — документально подтверждается приведенной выше отпиской воеводы Голицына. Больше того, сохранились материалы, характеризующие мероприятия правительства Бориса Годунова, направленные именно к установлению секретных связей с определенными кругами в Нарве с целью способствовать отторжению Нарвы от Швеции и занятию ее русскими войсками.

Так, в делах Посольского приказа сохранилось специальное дело о посылке в 1599 г. в Нарву гостя Тимофея Выходца с официальной целью ведения переговоров с нарвскими властями о восстановлении службы в нарвской православной церкви Николая Чудотворца, но вместе с тем с секретными поручениями правительства Бориса Годунова (ЦГАДА. ф. 96, д. 1, лл. 1 —14. — О деятельности Тимофея Выходца в Нарве см.: И. И. Смирнов. “Новые материалы о вывозе хлеба из России (конец XVI века). Вопросы истории, 1961, № 4.). Еще важнее [14] материалы другого дела — о приезде в Москву в 1600 г. нарвского “палатника” Армана Скрова, — дающие возможность представить себе наглядную картину положения в Нарве и других ливонских городах.

9 марта 1600 г. в Москву приехал нарвский “палатник” Арман Скров вместе с двумя “ругодивскими немчинами”, Анцом Крамером и Захаром Вилкелманом (ЦГАДА, ф. 64, д. 16, лл. 6 и 14. — Оба эти дела были известны Карамзину, использовавшему их в своей “Истории государства Российского”, а также Кунику, который ссылается на них в своей работе о Буссове. Фотокопии архивных дел (ЦГАДА, ф. 64, д. 16; ф. 96, д. 1) находятся в Рукописном отделе БАН СССР (Собрание воспроизведений). Имена даются в транскрипции источника.). Около этого же времени в Москву приехал колыванский (ревельский) “палатник” Херт Фриз (ЦГАДА, ф. 64, д. 16, л. 9.). Оба “палатника”, и ревельский и нарвский, были доверенными лицами соответственно колыванских и ругодивских властей для секретных переговоров с правительством Бориса Годунова.

Что касается Херта Фриза, то о содержании переговоров с ним материалы отсутствуют. В деле лишь глухо говорится о том, что колыванские “палатники” послали с ним к Борису Годунову какие-то “три грамоты о государевых делех” (Там же, л. 6.). Но по некоторым косвенным данным можно думать, что цели поездки этого представителя Колывани были близки целям миссии Армана Скрова. Об этом говорит прежде всего то, что когда на пути в Москву Херт Фриз “приехал в Ругодив, и ругодивской державец Петр Столп то[го] немчина, колываньского полатника Ерть Фриза в Ывангород не пропустил, для того, что колыванцы еще не дались Арцыкарлу”, то Херт Фриз одну из трех грамот, адресованных Борису Годунову, “прислал тайно” Арману Скрову, “а велел ее отдать ивангородцкому воеводе” (Там же). О содержании же этой грамоты, равно как и двух остальных грамот “о больших делех”, относительно которых Херт Фриз “присягу... на том колываньским немцам дал, что было ему тех грамот опрично государя не отдать никому” (Там же), можно догадываться по той позиции, какую занимала Колывань в войне между Сигизмундом III и Карлом. Позиция эта была враждебной Карлу.

Чрезвычайно интересные данные об этом сообщает (со слов Армана Скрова) ивангородский воевода князь В. И. Ростовский в отписке Борису Годунову в связи с отпуском из Ивангорода в Москву Армана Скрова: “А колываньцы деи, государь, Арцыкарлусу Колывани здавать не хотят, а в разговоре он, Арманко, говорил со мною, холопом твоим: „та деи Ливонская земля вотчина прямая Густава королевича"” (Там же, л. 5.). Основываясь на этих данных, можно полагать, что в грамотах от колываньских властей Борису Годунову и излагалась позиция Колывани, враждебная Карлу и ориентировавшаяся на Густава. Если учесть, что в это время Густав Шведский (сын короля Швеции Эрика XIV) находился в Москве и Борис Годунов предполагал сделать его своим зятем (стр. 84—85), то миссия Херта Фриза может служить доказательством того, что ливонская политика Бориса Годунова имела достаточно серьезную основу.

Материалы о миссии Армана Скрова несравненно богаче и полнее (Там же, лл. 6—20.). В деле имеется подробная запись секретных переговоров Армана Скрова с главой Посольского приказа В. Я. Щелкаловым. В этих переговорах Арман Скров, во-первых, сообщил Щелкалову, что в Нарве (Ругодиве) [15] все убеждены, что Карл Шведский “государю Ругодива поступитца”, ссылаясь в доказательство этого на то, что “в Ругодиве никаких запасов нет, да и не пасут ничево, кабы не прочат Ругодива себе” (Там же, л. 7.). Во-вторых, — в этом и заключалась цель поездки Армана Скрова в Москву, — он сообщил В. Я. Щелкалову о наличии в Нарве тайного заговора, имевшего целью передать Нарву России. По словам Армана Скрова, этот заговор существовал еще и раньше: “преж сего он Арман Ругодивских ратманов и полатников с своим помочником наговорил, что было им всем Ругодив отдать государю...” (Там же). Однако тогда заговорщики не смогли осуществить своих планов, так как “в те де поры изменил государю, из Ыванягорода в Ругодив прибежал Осипов человек Супонева и сказал в Ругодиве свейским и финским ратным людем, что мы, ратманы и полатники, хотим Ругодив отдать государю, и с тех мест стали ратные люди в Ругодиве беречись. Да он же сказывал, что приезжают де в Ругодив государевы торговые немцы будто для торговли, а они де приезжают не для торговли, для лазучества, чтоб мы, ратманы и полатники, государю город здали... По тем вестям финские и свейские и вся чернь почались беречь. А после де того вскоре приехала в Ругодив из Финские земли буймистрова жена Анцы Персона и сказала в Ругодиве, что Арцыкарлов воевода идет в Ругодив с ратными людьми к ним ратным людям на помощь для оберегания, и то дело потому не ссталось, что почали быть сторожи крепкие” (Там же, лл. 7—8.). Но, несмотря на неудачу, нарвские заговорщики не прекратили своей деятельности, и посылка Армана Скрова в Москву и должна была довести до сведения правительства Бориса Годунова о наличии в Нарве нового заговора. Эта сторона миссии Армана Скрова носила особо секретный характер, и о ней Арман Скров сообщил В. Я. Щелкалову лишь 25 марта (т. е. более чем через две недели после приезда в Москву), после официального приема В. Я. Щелкаловым в Посольской палате Херта Фриза и его самого вместе с его спутниками, оставшись “наодине у Василья”, “а говорил Василью тайно”. Это тайное сообщение состояло в заявлении Армана Скрова, что “они все немцы ругодивские меж себя укрепились по своей вере, евангелье целовали на том, что им против польского короля стояти и ему никак не поддатца, а хотят быть под твоею царскою высокою рукою во всем в повеление царском будут” (Там же, л. 13.). В ответ на это заявление “Василей ратмана вспросил: и хто ругодивцов о таком совете и меж себя правду дали. И ратман сказал: в заговоре их ругодивских лутчих людей буймистров и полатников Денис Быков, Ондрей Сомор бурмистр, Ирик Олис, Сле Янин, Ганш Перс, те все в одной мысли с ним с Арманом поехати быти под царскою рукою в царском жалованье и государю служити хотят и правду дадут и евангелье целуют. А он здесь на евангелье веру учинит, что ему и тем ругодивским немцем служити и под твоею царскою высокою рукою быти неотступным и до своего живота” (Там же.). При этом, чтобы продемонстрировать свою лояльность в отношении Бориса Годунова, Арман Скров заявляет: “Будет государь пожалует, велит ему Арману из Ругодива ехати в свое государство, в которой город ни буди в Новгород или в Ывангород, и он готов з женою и з детьми ехать из Ругодива” (Там же, лл. 13—14.). Когда Щелкалов, в свою очередь, заявил Арману Скрову, что он “то его челобитье и их умышление донесет до государя до его царского величества, а царьское сердце в руце в божье и [16] чаять того, что государь по своему царьскому милосердому обычею пожалует их, из Ругодива выводити не велит” (Там же, л. 14.), то Арман Скров сделал дополнительное заявление — “сказал, что у них у лутчих людей то уложено и верою меж их укреплено, что ему Арману и тем полатником быти в царьской воле, а как те по латники под царьскою рукою укрепятца, и ругодивские многие буймистры и ратманы и полатники будут во всей царьской воле и в повеление” (Там же.). Наконец, чтобы подчеркнуть особо важное значение своих заявлений, Арман Скров добавляет: “А которые два немчина ругодивские жильцы приехали с ним вместе, Анца Крамер да Захар Вилкелман, и про тех Арман сказал, что они люди обычные да и стары, о таких делех с ними и говорить не надобно. А у них у лутчих людей в Ругодиве то тайно о том уложено крепко” (Там же).

Материалы о тайных переговорах между В. Я. Щелкаловым и Арманом Скровом заключает следующая чрезвычайно важная запись: “А о большом деле о ругодивском немчину Арману Василей не объявил, для того, что от него розведывал, что у ругодивцов хотенье и умышленье” (Там же). Это упоминание об особо секретном “большом ругодивском деле”, о котором В. Я. Щелкалов “не объявил” даже Арману Скрову свидетельствует о том, что в то время как Арман Скров считал, что он сообщает Щелкалову особо секретные данные о положении дел в Нарве, сам Щелкалов рассматривал свои разговоры с нарвским “палатником” лишь как “разведывание” о “хотенье и умышленье” ругодивцев и вовсе не собирался посвящать Армана Скрова во все секретные связи и действия правительства Бориса Годунова в Нарве и Ливонии вообще. Поэтому есть все основания видеть в записи о “большом ругодивском деле” указание на существование в Нарве другого, еще более секретного заговора, во главе которого и оказался Буссов после приезда в Нарву.

Итак, материалы Посольского приказа свидетельствуют о том, что в 1599—1600 гг. правительство Бориса Годунова не только активно действовало в Нарве через своих тайных агентов, но и опиралось в этой своей деятельности на определенные круги в самой Нарве, причем круги очень влиятельные, что видно из сообщенного Арманом Скровом В. Я. Щелкалову перечня заговорщиков, состоящих из ратманов и “палатников” города Нарвы, во главе с нарвским бургомистром. Замечательно при этом то, что в числе агентов Бориса Годунова, действовавших в Нарве в эти годы, оказывается как раз тот самый Тимофей Выходец, на которого (в подтверждение серьезности своих предложений) ссылался в переговорах с представителями воеводы Голицына в 1601 г. Буссов как на лицо, которое его “знает” (что касается Юстра Иванова, на которого также указывает Буссов, то, как указывает Куник, ссылаясь на архивные материалы, Юстр Иванов привез в 1600 г. в Новгород письмо одного немецкого купца, состоявшего на тайной службе у Бориса Годунова) (A. Кunik. Aufklaerungen..., стр. 67.).

В сопоставлении с этими материалами Посольского приказа достоверность рассказа Петрея о нарвском заговоре и о Буссове как главе этого заговора не вызывает сомнения.

Столь же достоверным следует считать и ту часть рассказа Петрея, в которой говорится о раскрытии шведскими властями заговора в Нарве и о репрессиях в отношении его участников. Кунику удалось найти в сочинении немецкого историка начала XVIII в. Пфефингера [17] “Достопримечательности XVII столетия”, вышедшем в свет в Гамбурге в 1704 г., краткую заметку под 1601 г.: “В этом году Карл, родной сын Карла короля шведского, жестоко расправился с Нарвой и Ревелем” (Там же, стр. 66.). Характер этой заметки (то, что Карл назван не королем, а сыном шведского короля) говорит о том, что в основе ее лежит какая-то современная запись, сделанная еще до провозглашения Карла Зюдерманландского в 1601 г. королем Швеции под именем Карла IX, и придает ей большую ценность, позволяя связать ее (как это и сделал Куник) с нарвским заговором и казнями его участников. Вместе с тем она дает возможность определить время, когда был раскрыт заговор в Нарве, относя это к 1601 г. Такая датировка нарвского заговора вполне соответствует тому, что говорит сам Буссов о времени своего отъезда из Нейгаузена.

Как сказано выше, этот отъезд мог иметь место не позднее августа 1601 г. Таким образом, Буссов оказался в Нарве во второй половине 1601 г. В это время, очевидно, и был раскрыт нарвский заговор, и Буссову пришлось, спасая свою жизнь, бежать в Россию.

Одиннадцать лет пребывания Буссова в России — с 1601 по 1611 г.— наиболее важная часть его биографии. Именно в эти годы Буссов стал очевидцем и участником крупнейших событий периода Крестьянской войны и польско-шведской интервенции, приобрел тот богатейший запас знаний, сведений, наблюдений и впечатлений, который и лежит в основе его Хроники, придавая ей значение одного из ценнейших источников для изучения данного периода.

Для русского периода биографии Буссова единственным источником (если не считать его писем герцогу Брауншвейгскому и Пепарино) становится его Хроника. При этом Буссов исключительно скуп по части сообщения каких-либо данных автобиографического порядка. Те немногочисленные места сочинения Буссова, которые содержат автобиографические моменты, известны, можно сказать, наперечет. Но и из них большая часть имеется лишь в одной из редакций его Хроники (именно в той, которая публикуется в настоящем издании) и отсутствует в других редакциях его сочинения.

Столь большая сдержанность Буссова по части упоминаний о себе вряд ли может быть отнесена к его авторской скромности. Гораздо вероятнее и правильнее эту черту сочинения Буссова объяснить его сознательным нежеланием привлекать внимание к своей биографии, содержащей в себе такие деликатные моменты, как пребывание на службе у Бориса Годунова в качестве тайного агента и заговорщическая деятельность в Нарве. Этим же можно объяснить и то, что, даже когда в рассказе о тех или иных событиях или лицах Буссов называет себя очевидцем этих событий, он большей частью избегает говорить о том, где он находился и что делал во время этих событий.

Поэтому история жизни Буссова в России является почти столь же темной и загадочной, как и на ее предшествующих этапах.

Загадочным является, прежде всего, то положение, которое занял Буссов по приезде в Россию. Заголовок Дрезденского списка его Хроники для этого этапа, в отличие от Ливонского периода, не указывает никаких должностей или служб Буссова в России, а ограничивается лишь указанием, что “впоследствии” Буссов — “владелец имений Федоровского, Рогожны и Крапивны в Московии” и т. д. — и только. Сам Буссов в своей Хронике несколько раз касается вопроса о своих имениях (стр. 75, 158, 159), дает даже их подробную характеристику (стр. 158—159). О том, что он лишился своих имений в России, Буссов пишет и в письме герцогу [18] Брауншвейгскому. Однако ни разу Буссов не сообщает, когда и как он стал владельцем своих имений.

Правда, в одном случае Буссов, на первый взгляд, дает материал для решения вопроса о происхождении его поместий. Материал этот содержится в рассказе о попытке Лжедимитрия II в 1610 г. в Калуге учинить расправу над находившимися у него на службе немцами.

Буссов видит в этом козни советников Лжедимитрия II — Шаховского и других — и дает следующее объяснение мотивов, которыми руководствовались советники Лжедимитрия: “Все они получили и заняли те превосходные поместья, которые в свое время Димитрий дал немцам за верную службу. Поэтому они опасались, что если немцы останутся в милости, то эти поместья могут быть у них отняты и снова отданы немцам. По этой причине они день и ночь обдумывали, как бы изгнать нас навсегда, лишить нас жизни и удержать наши поместья. (И это, невзирая на то, что мы три полных года верою служили Димитрию, проливали за него свою кровь, потеряли здоровье и многих родных)” (стр. 168).

Из этого рассказа следует, что немцы получили поместья от Лжедимитрия II (Хотя Буссов говорит просто “Димитрий”, но то, что здесь имеется в виду не Лжедимитрий I, а именно Лжедимитрий II, следует не только из всего контекста рассказа, подразумевающего, что расправиться с немцами хотел тот же самый Димитрий, который дал им поместья “за верную службу”, но из прямого указания, что немцы служили Димитрию “три полных года”, т. е. 1608—1610 гг. В другом месте Хроники Буссов вкладывает в уста Лжедимитрия II речь, обращенную к немцам, о том, что за их службу он их наградил — дал им владенья князей и бояр.).

А так как рассказ Буссова (в его второй части) ведется в первом лице, то можно было бы заключить, что и Буссов получил свои имения также от Лжедимитрия II. Вообще говоря, такое толкование данного рассказа возможно, и именно так и толкует слова Буссова Аделунг, считавший, что, “как кажется”, Буссов получил свои поместья от Лжедимитрия II в подарок “за оказанные им услуги” (Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение..., ч. II, стр. 28.). Однако если и допустить, что некоторые из своих владений Буссов получил от Лжедимитрия II, то во всяком случае одним из них, селом Крапивной с тремя деревнями, которое, по словам Буссова, “находилось в 36 милях от Москвы” (стр. 158) (Наиболее вероятным видеть в калужском поместье Буссова именно Крапивну, расположенную, по словам Буссова, “тридцати шести милях от Москвы”, т. е. в районе Калуги. Ни Федоровское (“в 14 милях от Смоленска”), ни Рогожна (“в семи милях от Москвы”) не могли быть калужскими.), он владел уже в 1606 г. Именно его имеет в виду Буссов, когда пытается объяснить свое пребывание в Калуге во время осады там Болотникова войсками Шуйского в 1606—1607 гг.: “...одно из моих поместий было в той же местности, и мне пришлось там остаться” (стр. 140).

Нет никаких оснований считать, что село Крапивну с деревнями Буссов получил от Лжедимитрия I. Сам Буссов ничего не говорит о такого рода актах Лжедимитрия I, хотя и очень подробно рассказывает и о личности самозванца и о его правлении. Напротив, он даже отмечает, что пострадал в связи с приходом к власти Лжедимитрия I, “потеряв свое имущество”, как и “многие другие честные люди, из тех, кто жил за городом в незащищенных поселениях и ввиду приближения войска (Лжедимитрия I, — И. С.) перенесли все свое добро в докторские дома” (лейб-медиков Бориса Годунова, — И. С.), которые были разгромлены москвичами. “При этом, — добавляет Буссов, — и я и мои близкие тоже потерпели немалый убыток” (стр. 107).

Этот эпизод с “убытками”, понесенными Буссовым при воцарении Лжедимитрия I, важен не только в плане рассмотрения вопроса о времени [19] получения Буссовым его имений. Он не менее важен и в том отношении, что позволяет составить себе представление о лице Буссова в 1605 г., в конце царствования Бориса Годунова. Положение Буссова в этот момент можно расценить как весьма устойчивое и благополучное. Такой вывод в равной мере вытекает как из того, что Буссов обладал в это время достаточно ценным имуществом, которое он стремился сохранить от случайностей войны, так и из факта хранения этого имущества в домах столь привилегированных лиц, как придворные врачи-иностранцы Бориса Годунова.

Этот последний вывод заставляет сделать заключение, что Буссов получил свои имения при Борисе Годунове. Надежным подтверждением такого заключения служит рассказ Буссова о раздаче 18 декабря 1601 г. в Разряде поместий и денежного жалования группе лифляндцев — тех самых, которых не пустил в Нейгаузен преемник Буссова фон Фитингофен и которые затем вышли из Ливонии в Россию, вероятно, почти в одно время с Буссовым.

Подробнейшим образом описывая всю историю с лифляндскими выходцами, начиная от перехода ими русской границы и вплоть до верстания земельным и денежным жалованьем в Разряде 18 декабря 1601 г., Буссов ни разу не упоминает о себе. Но щедрость правительства Бориса Годунова, подчеркиваемая Буссовым в его рассказе о лифляндцах, по отношению к Буссову, бегство которого из Ливонии в Россию явилось следствием его действий в Ливонии в качестве тайного агента Бориса Годунова, была во всяком случае не меньшей (а, конечно, большей), чем по отношению к простым выходцам-иностранцам.

Итак, можно думать, что Буссов сразу же по приезде в Россию стал служилым человеком, осуществив свой план — поступить “ко государю в службу”, о котором сообщал в своей отписке Борису Годунову псковский воевода Голицын. Однако в чем состояла эта “служба”?

Аделунг, касаясь вопроса о занятиях Буссова, замечает: “...он жил в Москве, но чем занимался, этого из его сочинения не видно” (Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение..., ч. II, стр. 27.). Действительно, то, что Буссов с 1601 г. жил в Москве, с бесспорностью вытекает и из заголовка Дрезденского списка его Хроники, где Буссов прямо назван “жившим тогда в Москве немцем”; и из его описания голода 1601—1603 гг., где Буссов говорит, что он видел “собственными глазами” ужасы этих лет в Москве (стр. 97); и из рассмотренного уже эпизода с “убытками”, из которого мы узнаем даже о том, что Буссов жил вне городских стен Москвы (“в незащищенной местности”), т. е., вероятнее всего, в Немецкой слободе; и из описания времени правления Лжедимитрия I, содержащего колоритный рассказ о том, как Буссов был в гостях у Басманова и обсуждал с ним вопрос: истинный ли царь Димитрий или самозванец (стр. 132); и, наконец, из рассказа о восстании в Москве 17 мая 1606 г., где Буссов говорит, что он сам наблюдал сцены расправы москвичей с польской шляхтой (стр. 123), а также, что он “очень хорошо знал” Лжедимитрия I, “когда он еще был жив”, и “видел его после того, как он был убит” (стр. 129).

К этим материалам о пребывании Буссова в Москве, извлеченным из его Хроники, можно добавить содержащееся в письме Буссова герцогу Брауншвейгскому заявление, что он, Буссов, участвовал в похоронах принца Иоганна Датского, умершего в Москве 28 ноября 1604 г. и похороненного у церкви в Немецкой слободе.

Но, будучи чрезвычайно красноречив в изображении описываемых им событий и лиц, Буссов тщательно избегает говорить о том, что он сам [20] делал в Москве и в каком отношении находился к этим лицам и событиям. Пожалуй, лишь рассказ о Басманове дает некоторую возможность более конкретно представить себе занятия Буссова в 1601—1606 гг.

Этот интересный и важный рассказ имеет следующий вид: “Господина Басманова, который был преданнейшим слугой Димитрия и отдал за него свою жизнь (о чем уже говорилось выше), я однажды, когда он, будучи очень благосклонным и расположенным ко мне, пригласил меня в гости, всячески, но в большой тайне просил и уговаривал открыть мне доверительно правду о нашем милостивом государе: прирожденный ли он наследник или нет? Тогда он доверительно сказал мне следующее: „Вы, немцы, имеете в нем отца и брата. Он вас любит и возвысил вас более чем кто-либо из прежних царей, и я знаю, что вы верны ему"” (стр. 132).

Как и когда могли сложиться такие отношения между Буссовым и Басмановым? Конечно, многое в рассказе следует отнести за счет стремления Буссова как можно больше сократить дистанцию между первым советником Лжедимитрия, каким являлся боярин П. Ф. Басманов, и служилым иноземцем — автором рассказа. Однако нет оснований ни отрицать самый факт нахождения Буссова “в гостях” у Басманова, ни ставить под сомнение возможность “доверительного” обсуждения Басмановым и Буссовым вопроса о личности Лжедимитрия. В пользу наличия в рассказе Буссова реальной основы говорит, в частности, такая стилистическая деталь, как называние Буссовым Лжедимитрия I “нашим милостивым государем” (в настоящем времени, — словообразование, ведущее именно ко времени правления Лжедимитрия I). Но отсюда следует, что отношения между Буссовым и Басмановым действительно были достаточно близкими и тесными.

Из рассказа Буссова о его беседе с Басмановым можно извлечь и еще некоторый материал, характеризующий положение Буссова. Слова Басманова о “немцах”, которых “возвысил” Лжедимитрий и которые “верны” ему, имеют в виду и самого Буссова. Это дает основание рассматривать их как указание на то, что Буссов не только продолжал “верно” служить при Лжедимитрий I, но и был им “возвышен”. Иными словами, можно полагать, что Буссов при Лжедимитрий I занимал пост какого-то начальника среди иноземных наемников. Но если признать это предположение верным, то наиболее вероятным следует считать, что этот же пост Буссов занимал и до Лжедимитрия, еще при Борисе Годунове. То же следует сказать о “благосклонности” и “расположении” Басманова к Буссову. Можно думать, что и они ведут свое начало еще от времен Бориса Годунова. Основания для такого заключения дает опять-таки сам Буссов.

Буссов отводит много места описанию борьбы Бориса Годунова против Лжедимитрия I, подробнейшим образом прослеживая все стадии этой борьбы, от указа Бориса Годунова от 28 октября 1604 г. о мобилизации служилых людей, включая “всех чужестранцев”, и вплоть до перехода Басманова на сторону Лжедимитрия I и приезда Лжедимитрия в Москву 20 июня 1605 г., причем главными героями этой борьбы у Буссова оказываются Басманов и служившие в войске Бориса Годунова немцы.

Так, победа над Лжедимитрием I под Новгородом-Северским — результат того, что в битву “вмешались 700 немецких конников (которые также пришли в стан из своих поместий)” (стр. 101). Здесь же Буссов подчеркивает “верную службу и рыцарское благородное поведение” Басманова, подробно описывает почести, оказанные Басманову в Москве, и полученные им награды и отмечает, что “Басманов был также очень любим и почитаем всеми” (стр. 101). Немцы же (“2 эскадрона немецких всадников”) решают исход и битвы при Добрыничах 20 января 1605 г. (стр. 102), за что Борис Годунов приказал “выдать немцам их годовое [21] жалованье и отблагодарить их за высказанную верную службу и честное поведение” (стр. 103).

Очень эффектно изображен у Буссова и переход на сторону Лжедимитрия Басманова, незадолго до того назначенного молодым царем Федором Годуновым на пост главнокомандующего войсками, действовавшими против Лжедимитрия. На этот раз немцы (только что приведенные Басмановым к присяге на имя Федора Годунова) выступают у Буссова как образец верности, отказавшись последовать за Басмановым и вернувшись “в Москву к своему государю, молодому царю, которому очень по душе пришлось их постоянство, и он щедро пожаловал и одарил их, да еще приказал объявить их всенародно самыми верными и постоянными” (стр. 103).

Наконец, немцы фигурируют у Буссова и накануне вступления Лжедимитрия I в Москву — в сцене подачи “всеми немцами” “челобитной” Лжедимитрию, “с просьбой не гневаться на них, если они причинили какое-либо зло его величеству и его войску под Добрыничами. В то время этого требовала их присяга и честь, ибо они были людьми подневольными, служили своему тогдашнему государю господину Борису, клялись ему великой клятвой преданно стоять за него и не могли поступить против этого, не замарав своей совести. Но как они верою и правдою служили Борису, так они будут служить и ему”.

В ответ на челобитную немцев “Димитрий позвал к себе их начальников..., хвалил их за стойкость и преданность и взял их к себе на службу” (стр. 108).

Все эти материалы о действиях немцев и их роли во время борьбы между Борисом Годуновым и Лжедимитрием I, будучи открыто апологетическими в отношении немцев, вместе с тем представляют большой интерес в плане биографии Буссова. Есть все основания считать, что Буссов описывает все перипетии борьбы не только как очевидец, но и как ее непосредственный участник. В этой связи особый интерес в рассказе Буссова приобретает такая деталь, как то, что немцы приехали в войско “из своих поместий”, очень хорошо увязывающаяся с повышенным интересом Буссова к теме о его поместьях, а также сообщение об отъезде немцев от Басманова (после его измены) в Москву, что делает понятным, как мог Буссов заблаговременно принять меры, — хотя и оказавшиеся, по его признанию, неудачными, — для укрытия своего имущества от приближавшегося к Москве войска Лжедимитрия I. В итоге всех этих наблюдений и соображений не будет слишком рискованным допустить, что в числе тех “начальников” немцев, которые 20 июня 1605 г. договорились с Лжедимитрием I о службе, был и Буссов, сохранивший, таким образом, и упрочивший при Лжедимитрии I положение, которое он занимал и при Борисе Годунове. Косвенным подтверждением этого может служить отзыв, даваемый Буссовым о Маржерете (см. стр. 102, 112).

Воцарение Василия Шуйского, по-видимому, отрицательно отразилось на положении Буссова. Такой вывод вытекает не только из общих соображений, что с гибелью Лжедимитрия I и Басманова Буссов потерял своего сильного покровителя, но и, прежде всего, из резко отрицательного отношения самого Буссова к личности Василия Шуйского на всем протяжении его Хроники. Однако можно думать, что — во всяком случае формально — Буссов остался в числе служилых немцев и при Шуйском (Правда, в одном месте своей Хроники (именно в главе VIII, посвященной доказательству самозванства Лжедимитрия I) Буссов употребляет следующую фразу. “После этого убийства (Лжедимитрия I, — И. С.) я ехал вместе с одним немецким купцом (но имени Бернд Хопер, родом из города Риги) из Москвы в Углич” (стр. 132). Основываясь на этом месте, и Аделунг (Критико-литературное обозрение..., ч. II, стр. 28) и Куник (Aufklaеrungen. . ., стр. 54) считают, что после воцарения Шуйского Буссов уехал из Москвы — сначала в Углич, а оттуда в Калугу. Однако в цитированном месте Буссов говорит не об отъезде из Москвы в Углич, а о поездке в Углич, когда он, Буссов, жил в Москве (и о самой этой поездке вспоминает лишь в связи с вопросом об убийстве царевича Димитрия в Угличе в 1591 г.)). [22]

И действительно, в Хронике Буссова имеется целый ряд рассказов, написанных очевидцем и свидетельствующих о том, что Буссов оставался в Москве почти до конца 1606 г. Таков знаменитый рассказ Буссова об избрании Василия Шуйского царем московским и “пирожниками и сапожниками” (Piroschnicken und Saposchnicken, стр. 134); описание церемонии переноса в Москву тела царевича Димитрия и провозглашения его “святым” (стр. 134—135); рассказ о поражении воевод Шуйского под Ельцом в августе 1606 г., записанный Буссовым несомненно со слов участников этого сражения, прибывавших в Москву, от которых Буссов только и мог узнать про насмешливую кличку царя Василия Шуйского “шубник” (Subenick), которой его называли во время Елецкого сражения участники войска восставших (стр. 137); наконец, как очевидец Буссов описывает и осаду Москвы Болотниковым.

В том, что Буссов первое время при Василии Шуйском оставался в Москве, нет ничего невозможного, ибо правительство Василия Шуйского вовсе не предполагало отказываться от услуг иноземцев-наемников, а напротив, сохранило у себя на службе иноземцев, в том числе и военных. Обращаясь к Хронике Буссова, можно найти в ней прямые данные об этом. Так, Буссов говорит о том, что одновременно с “местными жителями” Шуйскому присягнули и “иноземцы” (стр. 134). В другом месте Буссов, рассказывая о секретных переговорах “немецких начальников из лагеря Шуйского” с Лжедимитрием II накануне Волховского сражения 30 апреля — 2 мая 1608 г., обвиняет их в том, что “они не посмотрели на то, что присягнули Шуйскому и уже второй год служили ему и получали от него жалованье” (стр. 150). Наконец, особенно интересен рассказ Буссова о некоем Гансе Борке.

Рассказ этот помещается в Хронике Буссова под 1608 годом и имеет следующий вид: “У Шуйского был один немец по имени Ганс Борк, который некогда был взят в плен в Лифляндии. Его-то Шуйский и послал с 100 немецкими конниками под Брянск, а этот Борк прошлой зимой перешел от Шуйского в войско Димитрия в Калуге, но потом, оставив там на произвол судьбы своего поручителя, снова перебежал к Шуйскому, который за доставленные сведения пожаловал его ценными подарками, но у Шуйского он не долго задержался и вторично перебежал к Димитрию Второму, который воздал бы этому изменнику по заслугам, если бы его не упросили польские вельможи. Однако, не пробыв и года у Димитрия, он чуть было не переманил у него крепость Тулу (перед тем сдавшуюся Димитрию) и не передал ее Шуйскому, но поняв, что его лукавые козни замечены, он убрался восвояси в Москву к Шуйскому, который опять с радостью принял его и, как и в первый раз, щедро одарил его за замышлявшуюся пакость в Туле” (стр. 149).

Чтобы правильно понять и расценить этот рассказ, необходимо, прежде всего, определить во времени похождения Ганса Борка. Посылка Борка с сотней немецких конников под Брянск относится к зиме 1607/1608 г., когда в декабре 1607 г. там произошло сражение между Лжедимитрием II и воеводами Василия Шуйского (И. С. Шепелев. Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608—1610 гг. Пятигорск, 1957, стр. 55.). Зима 1607/1608 г. и должна явиться опорной точкой для всех дальнейших хронологических расчетов. [23]

Буссов начинает свой рассказ о событиях 1608 г. с описания зимы 1607/1608 г.: “Вскоре после нового года выпал такой глубокий снег, что в эту зиму (denselben Winter) противники не могли ничего предпринять в поле друг против друга”. “Этой зиме” в рассказе Буссова о Гансе Борке противопоставлена “прошлая зима” как время, когда Борк “перешел от Шуйского в войско Димитрия в Калугу”. Таким образом, под “прошлой зимой” Буссов имеет в виду зиму, предшествующую зиме 1607/1608 г., т. е. зиму 1606/1607 г. Но отсюда следует, что переход Ганса Борка “от Шуйского в войско Димитрия” падает на время осады Болотникова войсками Шуйского в Калуге, продолжавшейся с декабря 1606 г. по май 1607 г., и что под “войском Димитрия” Буссов имеет в виду войско Болотникова, который у Буссова всегда выступает как воевода “Димитрия Второго”: как известно, во время осады Болотникова в Калуге Лжедимитрия II, объявившегося в Стародубе 12 июля 1607 г., вообще еще не существовало. Перебежка Борка из Калуги обратно к Шуйскому, затем вторичная перебежка от Шуйского к Лжедимитрию II и, наконец, оттуда опять “в Москву к Шуйскому” — все укладывается в промежуток времени до 10 октября 1607 г. (дата падения Тулы) и датируется указанием Буссова, что Борк “не пробыл и года” у Димитрия и что он пытался совершить какую-то “пакость”, чтобы помочь Шуйскому овладеть Тулой.

Итак, похождения Ганса Борка падают на время с конца 1606 г. и до начала 1608 г. и дают яркий материал, характеризующий как поведение немцев-наемников в начальный период правления Василия Шуйского, так и политику правительства Василия Шуйского в отношении немецких ландскнехтов. Эта политика характеризуется стремлением Василия Шуйского к тому, чтобы привлекать и удерживать у себя на службе немцев-наемников всеми средствами, в том числе и путем прощения и помилования за акты измены и перебежки в противный лагерь. Что же касается поведения немцев-наемников, то оно может служить своего рода барометром, чутко реагирующим на всякое изменение в соотношении сил борющихся сторон. В этом отношении зигзагообразная кривая маршрутов Ганса Борка — от Шуйского к Болотникову и обратно — точно отразила ход борьбы между Болотниковым и Шуйским. Так, оказавшись в осажденной Калуге, Борк перебегает к Шуйскому. Но победа Болотникова над Шуйским под Калугой в мае 1607 г. и переход Болотникова в Тулу снова притягивают Борка в лагерь восстания — с тем, чтобы в осажденной Шуйским Туле сначала заниматься диверсиями, а затем, после разоблачения, опять перебежать “в Москву к Шуйскому”.

В такой постановке вопроса, однако, кажется необъясненным и требует своего истолкования первый этап похождений Ганса Борка — его переход “от Шуйского в войско Димитрия в Калугу”. Но и Хроника Буссова и история восстания Болотникова дают достаточно материала для отыскания мотивов этого шага Ганса Борка.

В описании осады Москвы Болотниковым у Буссова есть одно интереснейшее место. Рассказав о том, как Истома Пашков стал лагерем в Котлах, под Москвой, и “потребовал сдачи города, а также выдачи трех братьев Шуйского”, Буссов добавляет: “В это время многие из жителей Москвы, как местные, так и иноземцы, считая все уже потерянным, стали тайно уходить из города к врагу” (стр. 138).

Это свидетельство Буссова о тайном уходе “иноземцев” из осажденной Москвы “к врагу”, т. е. к Болотникову, может служить как бы введением к его рассказу о Гансе Борке. И в числе тех “иноземцев”, которые, считая у Шуйского “все уже потерянным”, стали переходить в лагерь Болотникова, можно предполагать и Ганса Борка, оказавшегося затем вместе с войском Болотникова в Калуге. Менее вероятным представляется мне [24] другой возможный момент перехода Ганса Борка от Шуйского к Болотникову — из войска воевод Шуйского, преследовавших отступавшего от Москвы Болотникова.

Материалы о немцах-наемниках в начале правления Василия Шуйского, подкрепляя предположение о том, что Буссов после воцарения Шуйского не уехал из Москвы, а оставался там почти до конца 1606 г., вместе с тем помогают правильно понять и объяснить и новый шаг Буссова — его отъезд из Москвы в Калугу.

Пребывание Буссова в Калуге принадлежит к тем немногим моментам его биографии, которые устанавливаются на основе прямых свидетельств самого Буссова. Из этого, однако, не следует, что в этих свидетельствах содержится и правильное объяснение причин появления Буссова в Калуге. Напротив, Буссов и здесь остается верным себе и тщательно скрывает истинные мотивы своего поведения.

Признание Буссова в том, что он находился в Калуге, содержится в рассказе об осаде Болотникова воеводами Шуйского в Калуге в декабре 1606 г. Сообщив об этом, Буссов делает специальное добавление автобиографического порядка: “...где тогда находился и я, ибо одно из моих поместий было в той же местности, и мне пришлось там остаться” (стр. 140). В таком изображении пребывание Буссова в Калуге оказывается случайным и вынужденным результатом стечения обстоятельств, приведших к тому, что Буссову “пришлось там остаться”.

Однако чисто экономические мотивы поездки Буссова в Калугу должны быть поставлены под весьма большое сомнение, ибо все заокские города (Калуга, Козельск, Лихвин, Медынь, Мещовск, Перемышль, Серпейск) представляли собой во второй половине 1606 г. район наибольшего размаха крестьянской войны. Калуга же, отложившись от Василия Шуйского и целовав крест “Вору” (т. е. на имя “царя Димитрия”) в сентябре 1606 г., с этого момента и вплоть до 1611 г. оставалась в числе “воровских” городов, не признававших власти правительства Шуйского (И. И. Смирнов. Восстания Болотникова. М.—Л., 1955; И. С. Шепелев. Освободительная и классовая борьба...). Поэтому, не говоря уже о малой вероятности поездки новоявленного калужского помещика (каким изображает себя Буссов) к своим крестьянам осенью 1606 г., самый факт поездки в это время из Москвы в Калугу означал в политическом отношении разрыв с правительством Шуйского и переход в лагерь царя Димитрия. Иными словами, такая поездка легальным путем вообще исключалась. Но отсюда следует, что, как и во многих других случаях, Буссов, рассказывая о тайном уходе из осажденной Болотниковым Москвы “иноземцев”, предпочел умолчать о том, что среди этих иноземцев находился и он сам, — ибо только этим путем он и мог к моменту осады Калуги воеводами Шуйского оказаться и остаться в этом городе.

Итак, отъезд Буссова из Москвы в Калугу осенью 1606 г. означал его разрыв с лагерем Шуйского и переход в лагерь Болотникова. Любопытно, что эта перемена в политическом положении Буссова немедленно сказывается психологически и отражается стилистически в его Хронике. Так, если еще в рассказе о бегстве “иноземцев” из Москвы к Болотникову об этом говорится как об уходе “к врагу”, т. е. рассказ ведется с позиций сторонника лагеря Шуйского, то уже в описании осады Калуги мы читаем: “Враг безостановочно шел сюда из Москвы и осадил Болотникова”. И дальше: “А между тем не появлялось никакого Димитрия, который освободил бы нас (курсив мой, — М. С.) от осады” (стр. 140—141). [25]

Буссов был далеко не единственным немцем-иноземцем, оказавшимся вместе с Болотниковым в осажденной Калуге. Это видно не только из рассмотренного выше эпизода с Гансом Борком. Выразительным показателем перехода некоторой части немцев-наемников от Шуйского к Болотникову может служить сообщаемый Буссовым факт наличия в Туле во время осады там Болотникова Шуйским в 1607 г. 52 немцев (в числе которых находился и старший сын Буссова, Конрад), взятых в плен после падения Тулы и сосланных затем в Сибирь (стр. 142, 147). Наиболее вероятным (хотя бы по нахождению среди них сына Буссова) будем считать, что эти 52 немца находились с Болотниковым еще в Калуге, откуда и перешли с ним в Тулу. Наконец, план посылки Шуйским в Калугу немца Фридриха Фидлера с целью отравить Болотникова исходил из того, что Фидлер будет принят в Калуге, как один из немцев-перебежчиков, что и получилось в действительности. И рассказ Буссова о том, как Фидлер раскрыл Болотникову действительную цель своего появления в Калуге, включает в число участников сцены признания Фидлера всех немцев-перебежчиков, “всех нас” (как выразился Буссов), “присутствовавших при этом” (стр. 143).

Текст воспроизведен по изданию: Конрад Буссов. Московская хроника. 1584-1613. М-Л. АН СССР. 1961

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.