АВТОБИОГРАФИЯ КРЕПОСТНОГО ИНТЕЛЛИГЕНТА КОНЦА XVIII в.

Противоречивое положение крепостного интеллигента, приобщившегося к передовой культуре и в то же время остававшегося в рабском состоянии, порождало тяжелые конфликты и трагедии. Известно много случаев, когда крепостные интеллигенты из-за ложного положения кончали жизнь самоубийством. Другие пытались найти выход из своего тяжелого положения в бегстве заграницу.

Одним из интересных случаев последнего рода была попытка дворового человека князей Голицыных Николая Смирнова бежать в 1785 г. заграницу. Среди документов Тайной экспедиции сохранилось дело Смирнова, а в нем — воспроизводимое нами его показание — автобиография, в котором он чрезвычайно живо рассказывает о том, как пришел к мысли с бегстве заграницу и как пытался осуществить свой план. Смирнов был незаурядным человеком, каких не мало было тогда среди крепостной интеллигенции, и пережитая им драма типична для представителя этой социальной группы.

В том же деле Тайной экспедиции к автобиографии Н. Смирнова присоединены два документа, дополняющие ее. Из этих документов узнаем, что дело Смирнова рассматривалось в нижнем и верхнем надворном судах и в Палате уголовного суда. Две первые инстанции признали, что он подлежит за одни преступления смертной казни, за другие — публичному наказанию кнутом, отрезанию левого уха и ссылке в вотчину его господ. Палата уголовного суда приговорила его к повешению, но, основываясь на указе 30 сентября 1754 г. об отмене смертной казни, решила: дать 10 ударов [289] кнутом, вырезать ноздри, заклеймить и отправить в кандалах в Ригу в каторжную работу. После,пересмотра дела в Тайной экспедиции и доклада Екатерине II Смирнов, по ее распоряжению, был осужден на сдачу в «состоящие в Тобольске воинские команды солдатом» с зачетом его помещикам в рекруты. Этот приговор Смирнов принял как «неизреченное ее императорского величества милосердие». ¹ О дальнейшей судьбе Н. Смирнова среди документов Тайной экспедиции нет никаких данных.

1785 г. июля 15. — Показание-автобиография крепостного князей Голицыных Николая Смирнова, арестованного за попытку бежать заграницу и другие правонарушения

1785 года июля 15-го дня, присланной от здешнего губернатора генерала майора Кановницына известной князей Голицыных человек Николай Смирнов, в доме генерала прокурора будучи спрашиван о всех его преступлениях, с каким намерением оные делал, вызвался сие сам написать, что ему дозволено, и он своею рукою сперьва вчерне, а потом па набело написал следующее: ²

Отец мой и все семейство состоят крепостными покойного генерал майора князь Андрея Михайловича Голицына, по смерти коего, воспоследовавшей в прошедшем 770-м году, оставшиеся 3 малолетные сына и все имение препоручено в опеку, по именному ея и. в. указу, брату его родному, покойному же генерал фельдмаршалу князь Александр Михайловичу Голицыну, генерал аншефу Ивану Михайловичу Измайлову, брегадиру Николаю Григорьевичу Наумову и полковнику князь Дмитрию Васильевичу Голицыну; а как сей последний лет с сем уже умер, то на место его по указу Правительствующего Сената определен обер камергер князь Александр Михайлович Голицын же. Упомянутые же малолетные князья в прошедшем 778-м году отправились для обучения в иностранные государства, куда с ними поехал и брат родной отца моего; а отец мой как был при покойном князе, так и ныне находится при управлении всеми вотчинами и имением господ моих. [290] Воспитан я в доме отца моего и его собственным иждивением обучен разным наукам, как то: в перьвых, обучен я был российской грамматике и правописанию, потом принятым в доме учителем обучен начальным основаниям французскаго и италианскаго языков, кои порядочным учением кончил уже после в Московском университете, куда ходил я приватно по дозволению г-на директора, ибо формально записан быть не мог, не имея от господ своих увольнения. В оном сверьх вышеописанных двух языков оканчивал российскую грамматику и начал обучаться российскому красноречию, англинскому языку, истории, географии, мифологии, иконологии и начальным основаниям физики и химии; а между тем в праздные дни и часы обучался у разных учителей рисовальному искуству, живописи, архитектуре, геодезии и начаткам математики. Оное учение продолжал я около 8-ми месяцов, после коего времени за приключившеюся мне болезнию принужден был все то оставить и провести несколько месяцов в праздности, По исцелении моем отец мой, имея во мне нужду по делам господским, принужден был оставить меня для того при себе и тем прервать все течение наук моих; однако через несколько времени, по усильной моей прозбе, позволил он мне продолжать мои науки дома и условился с г-м Десницким, профессором Московского университета, чтобы он ездил ко мне на дом для обучения аглинскому языку, к коему великую имел я склонность; архитектуру же и рисование продолжал я под смотрением г-на статскаго советника и архитектора Бланка, в его чертежной. А прочие науки, как то: французской и италианской язык, историю, географию, мифологию и иконологию по возможности своей продолжал сам; физику же и химию, не могши продолжать без учителя, принужден был оставить. Сей порядок учения, хотя и прерыван был почти ежедневно разными вотчинными и домовыми делами, однако продолжал я более году и не оставил бы продолжать и более, естли бы не принужден был ехать в деревни господ моих для снятия разных планов с пустошей и селений, что задержало меня там все лето и до исхода осени, да и по возвращении моем к отцу моему ради наставшей тогда ревижской переписи провел несколько месяцов в относящихся к тому делах, так что почти целой год все свое учение оставил в небрежении и [291] большую часть начатых наук забыл. Сия беспорядочная жизнь весьма меня огорчала, ибо я хотя с тратою здоровья своего и старался всеми силами после того поправить упадшие мои в науках упражнения, но все усилия мои были безплодны, ибо ежедневно принужден был заниматься сочинением и переписыванием набело в деревни приказов и ведомостей, разных щетных книг и многими другими вотчинными и домовыми делами, к коим я почти ни малейшей не имел способности и расположения, Всегдашние сии неудовольствия и безпрестанные в желаниях моих препоны учинили тогдашнюю мою жизнь совершенно мне постылою, и унижающее имя холопа представляло мне рабство тяжелою цепью, меня угнетающею. Сие принудило меня просить наиусильнейше отца моего о исходатайствовании мне от господ опекунов вольности, что он и исполнил, не взирая на то, что еще и прежде того прозбу свою о том приносил, но удовольствия не получил нималаго; равно и на тот раз в том ему было отказано, и я остался без всякой надежды пользоваться когда-либо драгоценнее всего мне казавшеюся свободою. Сия неудача и встречавшияся мне весьма часто досады и огорчения усугубили омерзение мое к рабству; быв к нещастию моему сложения чрезмерно чувствительного, слабаго и горячего, не мог я переносить долгое время сих мучивших меня волнений: жестокая болезнь, открывшаяся во мне прошедшею весною, лишив меня остального здоровья, вскоре низвела ко дверям гроба и не оставила родственникам моим ни малейшей надежды о моем исцелении; тем более, что известны будучи о причине моей скорби, не находили они ни малого способу к облегчению оной; конец моей нещастной жизни казался уже быть весьма не отдаленным, но молодые мои лета, старания врачей или и произволения судьбы, готовившей меня к несравненно большим бедствиям, исторгнули из челюстей алчной смерти, Долгое время не мог я оправиться, или лутче сказать, снедаем будучи постыдным отчаянием, и не прилагал к тому попечения. Наконец возвратилося прежнее мое здоровье, а с ним возвратилося и снедавшее меня уныние и тоска. Томясь более трех месяцев в сей горестной жизни и видя, что здоровье мое ежечасно становилося от того слабее, принял я отважное намерение еще раз просить господ опекунов о даровании мне вольности и [292] подал им уже сам просительное письмо, в котором, изъяснив побудившие меня к тому причины и обнаружив совершенное мое от рабства отвращение и неспособность, просил или о учинении меня вечно свободным, прописывая, что в таком случае дядя мой с стороны матерней, дворянин Сенявин, для заменения могущего от того произойтить в интересе господ моих ущерба, дает за меня двух человек, годных в рекруты, или чтобы отдать меня самого в салдаты; но и сие мое слезное прошение было презренно, и я от него не получил другой перемены в жизни моей, как только что навлек на себя гнев и презрение господ моих и негодование моего отца. Сей удар был решителен! Приношу чистосердечное мое признание, к вечному моему стыду и посрамлению; что ослепление мое тогда превосходило меру, и я презрел глас благоразумия и поклялся во внутренности души моей или погибнуть, или предуспеть в обретении вольности. Я ожидал только способного к исполнению презрительного моего намерения времени, не помышляя нимало, какия пагубные из того произойтить могут следствия. Вскоре после того узнал я от возвратившегося нынешнею зимою от господ моих гувернера, что они в начале лета начнут вояж свой по Европе, Сей случай в ослеплении своем почел я за наиудобнейшей к награждению всех претерпенных мною немилосердныя судьбы гонений. Я принял гнусное и навеки меня погубившее намерение оставить тайно отечество мое и дом отца своего и, похитив у него довольную на проезд и житие мое сумму денег, ехать прямо к молодым моим господам и, явясь у них, испросить себе в таковом моем, как то я почитал тогда, невольном преступлении прощение и свободу, и воспользовавшись их путешествием, осмотреть вместе с ними иностранные государства, чем с давнего уже времени томился дух мой, а потом, получа от них увольнительное себе письмо, остаться для возобновления начатых мною наук на несколько времени в котором либо университете или Академии; а наиболее стремилось пламенное мое желание усовершенствовать себя в италианском языке, в коем довольные уже сделал я успехи, также в архитектуре и живописи, что все мечтал я в бродящем моем воображении обрести в Риме или Неаполе; а потом, возвратясь в отечество свое, записаться в службу. Я открылся в сем обучавшемуся со [293] мною архитектуре покойного генерал порутчика князь Петра Михайловича Голицына человеку Матвею Курбатову, который неоднократно приносил мне на бедственное свое состояние жалобы и оказывал решимость избавиться от него, хотя бы долженствовал подвергнуться величайшей опасности, Он принял предложение мое с восторгом и клялся разделить со мною все могущее повстречаться. Потом достал чрез одного знакомого мне офицера, Шлипенбаха по имени, две подорожные, одну на имя порутчика Милославцова чрез Псков до Риги, а другую на имя италианского купца Кампорези до Санкт-Петербурга, про которые тому офицеру сказал, что просили меня об них мои знакомые, чему поверя, он те подорожные мне и выходил. Наконец, забыв честь, священный долг родства, закон божий и гражданский и отвратя слух свой от вопиявшей совести, похитил я у отца моего 3 500 руб., с коими со товарищем помянутым Курбатовым 6-го февраля и выехал из Москвы под именем италианского купца в Новгород, имея намерение из оного поворотить влево чрез Псков в Ригу, как то в перьвой моей подорожной было прописано, и там искать способного случая перебратца заграницу.

Сей перьвый в жизни моей шаг к преступлению удался мне попущением божиим в точность моих желаний, и до самаго Пскова не видал я в нещастном моем предприятии ни малаго помешательства. Но в сем городе бог правосудия, мстящий нечестивым и преступающим заповеди его, поставил камень преткновения в беззаконном моем пути. Я имел нещастие встретиться в трактире, в коем хотел малое от безпокойства, в необычайно скором для меня пути претерпенного, взять отдохновение, с одним из тех хитрых и искусных людей, кои одарены будучи от природы всеми душевными и телесными качествами, выключая честности и избытка, живут на щет своего ближнего и переводят весьма искусным образом стяжание простачков, в руки к ним попадающихся, в свои карманы. То был землемер Поль, которой уведомлен будучи, как то узнал я после нещастия моего из собственноустнаго его признания, от содержащего трактир тот ассесора Пущина, которой повидимому и сам в подобном упражнялся промысле, что приехал в ево трахтир проезжающий офицер, которой имеет весьма довольно денег, то, чтобы он, Поль, никак сего [294] случаю не упустил, а старался бы как-нибудь приобрести мое знакомство, а естли можно, то и доверенность. Поль исполнил благий сей совет в точности и в короткое время умел снискать мою к себе приязнь, ибо я, имея к нещастию моему душу искреннюю и отверстую, без малейшего сомнения верил всем его лицемерным рекомендациям, коими старался он предо мною одобрить, и видя, сколь усердно искал он моея дружбы, не умедлил ответствовать равною ласкою и приязнию его исканиям, с тою только разницею, что его лицемерное дружество была одна только личина, прикрывавшая коварное намерение перевести неправедно и мною самим приобретенные деньги в свой карман; а мое на то соответствие было следствие моего простосердечия и искренности, а притом и попущения божия, определившего сим путем довести меня до краю той безконечной и ужасной бездны, в которую нерассмотрительная моя молодость и скорость меня низвергнули. Коротко сказать, Поль в угодность Пущину уговорил меня сперьва остаться на несколько дней во Пскове, в течение коих неоднократно ходил со мною к нему, Пущину, коего назвал искренним своим приятелем, что в рассуждении одинаких их склонностей была и правда; в доме его, отягчив голову мою крепкими напитками, к коим ни малейшей не сделал я привычки, завели в карточную игру и воровскими, как то признался мне после сам Поль, картами отыграли на общий щот до 300 руб. Видя же, что я в карты более играть не стал и большей склонности к ним не имею, хитрый мой мантор Поль взял другую дорогу к истощению моего кошелька. Он уговорил меня, чтобы ехать с ним вместе ради проведения наступавшей масленицы в Петербург, на что я для усильной его прозбы и по дружбе моей к нему и согласился, ибо, признаюся к моему посмеянию, что столь сильно лицемерием своим умел он войтить в мою доверенность, что я все его советы почитал не только себе полезными, но и нужными. Мы выехали с ним вместе вскоре потом из Пскова, и, пробывши три дни только во Гдове, где имел он свою квартеру, прибыли в Петербург и стали вместе на одной квартере, где и жил в наилутчем согласии до тех пор, пока он, не наблюдая уже ни малейшей умеренности, грабил меня, так сказать, явно; ибо, выключая того, что вводя в разные распутства, [295] доставлял мне неизбежные случаи делать великие издержки, из коих получал он всегда себе верную половину, но сверхь того выпросил у меня для какого-то своего знакомца, под фальшивой перстень, которой положил мне на одну только неделю в заклад, 350 руб., проданною мне лошадью и томбаковыми за золотые часы, бездельнически выманил до 200 руб., а наконец при ращете моем с ним обманул слишком в 200 руб,, что все хотя я тогда и приметил и его в том обличил и верно бы мог те деньги судом с него доправить, но, будучи сам стократно его виновнее и преступнее, не только о том не старался, но боялся еще с ним в том и спорить, ибо опасался, чтобы он, узнав о подлинном моем состоянии, не предал меня в руки правительства. И так, решась лутче пожертвовать частию беззаконно мною самим приобретеннаго имущества, нежели отваживать себя на верное нещастие, ибо я, хотя по глупости и неразумию моему тогда и почитал то маловажностию, что назвавшись самолично офицером, носил сходственный с сим званием мундир в противность всех законов, и не имея к тому ни малейшего права, однако за побег мой от господина и за похищение у отца моего денег опасался понести себе от него наказания. Я решился уничтожить все с сим бессовестным лицемером ращеты и, прервав знакомство мое с ним, разделаться, что и исполнил, и 6-го числа марта, уклавшись в повозку, отправил преждеупомянутого моего товарища Курбатова с оною в город Ригу, куда и сам вскоре намерен был ехать, и дал ему от себя для проезду туда подорожную, где осмелился назвать себя секунд-маиором, ни мало по неиспытанности моей и незнанию не воображая, какому страшному подвергаюсь тем наказанию и сколь важное учиняю преступление. А сам ради приключившейся мне тогда болезни принужден был остаться на несколько дней в Петербурге и переехал жить в Лондонской трактир под именем италианскова купца. Полю же сказал, что отправляюсь в Москву, чему он и был безмерно рад, веселясь, что мог столь удачно наполнить карманы свои моими деньгами.

Всевышний творец, наказуя меня за безчисленные мои преступления, умножил болезнь мою до такой степени, что не только отправиться в путь толь дальний, но и из комнаты [296] моей выходить мне было неможно. О пребывании же моем в Петербурге знал тогда один только обучавшийся со мною в университете студент Герасимов, который только и ходил ко мне на новую мою квартеру, из коей я как ради болезни, так и для того, чтобы не встретиться с кем-либо из знакомых, никуда не выезжал. Между тем вышеупомянутый опекун господ моих обер камергер князь Голицын писал к супруге покойного генерал фельдмаршала князь Александр Михайловича Голицына, княгине Дарье Алексеевне, чтобы она приложила свое старание и приказала, как можно, меня и Курбатова отъискивать, ибо отец мой, зная давнее мое стремление быть в иностранных государствах, нигде в другом месте быть мне не чаял, как в Петербурге, яко в таком тороде, из коего всегда с лутчею способностию можно найтить случай отправиться в чужие краи. Люди, коим поручено было сыскание меня, предуспели узнать, что памянутый студент Герасимов известен о месте моего пребывания и угрозами довели его до того, что он открыл им, в которой комнате в Лондонском трактире я жил, а потому дней через десять после моего в оной переезду и был я взят квартальным офицером больной под караул и отведен сперьва в дом помянутой княгини Голицыной, а оттуда на съезжий двор, где и взят был с меня допрос, с коим через несколько дней потом отослан был в Управу благочиния, из коей в скором времени отослан был в Нижний надворный суд, а оттоль тот же день отправлен был в городскую тюрьму.

До сего времени всю неудачу в постыдном моем предприятии возлагал я на слепый только случай, но тогда по малу начинал я усматривать, в какой ужасный лабиринт завела меня безрассудная моя горячность и неиспытанная молодость. Однако же весьма удален будучи от того, чтобы предвидеть малейшую хотя часть страшной и мучительной той казни, которую заслужил я по всей справедливости законов, ласкался, что все мои приключения кончатся тем, что отдан буду обратно господину моему, от коего не ожидал себе другаго наказания, как только салдатства, что не только в тогдашнем .своем бедственном состоянии, но и прежде почал бы себе за величайшее счастие. Но всемогущий творец несравненно большие судил мне за беззакония мои претерпеть горести и нещастия! [297]

Перьвагонадесять апреля потребован я был в Уголовную палату для объявления мне моего определения: хотя и удручен продолжительною болезнию, однако, ласкаясь суетною надеждою достигнуть скорее до конца моих бедствий, чрез великую силу явился, куда был требован. Я мыслил быть поражен смертельным ударом грома при слышании объявленнаго мне приговора, возвестившаго мучительнейшую и поносную мне смерть. Чем менее ожидал я дойтить до такой гибели, тем ощутительнее поражало меня помышление о предстоящей уже мне казни. В беспамятстве и едва влачась, насилу мот я дойтить до горестного моего жилища. Я послал в дом госпожи моей и просил бывших там мне знакомых, чтобы кто-либо из них ко мне пришел, ласкаясь еще, не можно ли будет отвратить хотя на малое,время смертноносного сего удара, но к совершенному моему отчаянию испытал тогда справедливость сего изречения, что друзей человек имеет только в благополучии, а в нещастии все от него отступаются и им презирают, ибо в ответ сказано мне, что в доме нашем о приговоре моем теперь известны, но, поелику нет возможности того отвратить, то с хладнокровием советовали мне терпеливо и великодушно снести определенную судьбою часть.

Терзаем горестию и раскаянием, забыт всеми, оставлен целым светом, находясь при конце бедственныя моея жизни и видя приближающуюся скорыми стопами алчную смерть, долженствовавшую мучительнейшими истязаниями исключить меня из числа живых, оставить имя мое в вечном позоре и бесчестии и покрыть невинное и нещастное мое семейство посрамлением, восчувствовал я тогда всю обширность моих преступлений и тягость наказания по всей справедливости законов мне определенного. Тысячекратно проклинал я тогда мою ветреную нерассмотрительность и распутство, теплейшие возсылал ко всевышнему моления о ниспослании мне в толь горестном и отчаянном состоянии щедрой помощи и чистосердечное из глубины души моея приносил раскаяние во всех моих прегрешениях. Наконец, видя, что нет уже ни малейшия тени надежды к моему избавлению, решился, укрепясь, сколько возможно, принять наносимый мне судьбою удар; но человечество вострепетало тогда и сильный жар с частыми конвульсиями едва не предускорил низвергнуть меня в мрачное [298] жилище вечности. Уже настал и бедственный тот час, в который долженствовал я, представ на место казни, позорною и мучительнейшею смертию загладить преступления мои законов божиих и гражданских, ибо ни малейшей не имел я надежды перенести определенной мне казни: слабость моего сложения, чрезмерная моя чувствительность, изнуренное долговремянною и тяжкою болезнию мое здоровье, молодость моя, все уверяло меня, что час исполнсния оной будет последним часом моея жизни. Уже и потребное число стражей собрано было для моего провождения и прислан был священник для разрешения меня в прегрешениях моих и приобщения святых таин... Но всевышний творец, воззрев оком благоутробия на искренное и чистосердечное мое раскаяние и внимая теплейшие моления, из глубины души моея к нему воссылаемые, вселил жалость в сердце находившегося тогда при градской тюрьме дежурного офицера, которой, видя меня и так уже едва дышущего, остановя на малый час отправление мое, принял труд доложить господину губернатору, что я не только не могу ведом быть на место казни, но едва и так переживу ли несколько часов. Вскоре после того прислан был из Управы благочиния доктор для освидетельствования моего, которой, нашед меня в самой крайности, репортовал о том господину губернатору, почему и наслано было повеление оставить меня до облегчения моей болезни в лазарете при градской тюрьме находяшемся, и о состоянии моем в Управу благочиния репортовать всякой день. Сей несомненный и немало мною неожиданный знак божияго милосердия принял я с чувствительнейшею благодарностию и, как скоро слабость моя позволила мне писать, то послал я к ее сиятельству княгине Дарье Алексеевне письмо, прося ее слезно вступиться в горестное и отчаянное мое состояние и заступлением своим избавить меня от неминуемой смерти, а семейство мое от вечного бесславия и нещастия. Колебаясь между отчаянным страхом и надеждою, провел я два дни в ожидании решения моея участи, как в третий день отвезен я был в дом его сиятельства князь Александр Алексеевича Вяземского, откуда по причине болезни моея отправлен был на другой день в городскую больницу для излечения, где и пробыл три месяца, в течение коих стараниями врачей едва предуспел возвратить остатки слабого моего и толь [299] великими бедствиями изнуренного здоровья. По исцелении же моем 14 числа сего месеца прислан обратно к его сиятельству.

Сие есть истинное и подлинное объяснение ввергнувших меня по неосмотрительности моей в толь ужасные бедствия обстоятельств. Намерение же мое,было единственно то, чтобы, воспользуясь начатым вояжем господ моих, осмотреть с ними вместе иностранные государства и испросив у них потом себе вольность, в которой конечно бы они мне не отказали, остаться на несколько времени в Италии для окончания преждеупомянутых мною наук и, возвратясь паки в отечество мое, записаться в службу. Касательно же до перьвых моих допросов, то в оных по причине безмерного замешательства и смущения мыслей моих в некоторых местах отступал я от справедливости и инде писал то, чего совсем никогда и не было, как то например: во взятом с меня во время болезни моей господином Вязминым, членом нижнего надворного суда, допросе, показал я, что бывал неоднократно во дворце ее и. в. часу до перьваго, чего совсем не было, а был я в оном один только раз, да и то не во внутренних покоях и на самое короткое время, имея надежду справиться об одном знакомом мне при дворе служившем человеке.

Ныне же воссылая теплейшие ко всещедрому богу о оставлении тяжких моих прегрешений моления, ожидаю с подобострастием решения судьбы моей, чувствую довольно, что не только предписанное мне законами, но и большее преступлениями моими заслужил наказание, и все свое упование и надежду возлагаю на бесконечное благоутробие божие, на благость его к кающимся грешникам и на безмерное милосердие и сострадание человеколюбивейшия и всемилостевейшия нашея монархини.

ЦГАДА, ф. Гос. архива, разр. VII, д. 2679, 1785 г., лл. 49 — 60. Подлинник.

Комментарии