НОВЫЯ СВЕДЕНИЯ О САНДУНОВЫХ

САНДУНОВЫМ посчастливилось. После любопытных бумаг о них, открытых г. Опочининым в театральном архиве (См. «Исторический Вестник», 1889 г., т. XXXVIII, стр. 342), редакция «Историческаго Вестника» получила в свое распоряжение теперь новые и еще более важные подлинные документы, освещающие до сих пор совершенно неизвестный период службы Сандуновых в Петербурге после их свадьбы. Всех документов три: 1) просьба Сандуновых императрице об отставке; 2) справка об их службе и 3) объяснение, поданное артистами по требованию императрицы. До сих пор все летописцы нашего театра, за исключением одного Зотова, представляли дело так, что тотчас же после
свадьбы, молодые Сандуновы уехали в Москву и поступили там на Медоксов театр. Теперь оказывается, что они пробыли в Петербурге еще целых три года и только весною 1794 года получили отставку, пройдя ранее через целый ряд всевозможных мытарств. Подробно излагая все эти мытарства, наши бумаги возсоздают интересную и вполне законченную картинку театральной интриги прошлаго века, давая не одну любопытную черту не только для характеристики современных театральных порядков, но и вообще для истории нравов.

Читатели, может быть, помнят, что только благодаря смелому обращению к самой императрице, Лизаньке Урановой удалось избавиться от сластолюбивых поползновений Безбородки и выйти замуж за Сандунова. Императрица так разгневалась на [612] помогавших Безбородке директоров театра, Соймонова и Храповицкаго, что в тот же вечер, как получила от Лизаньки просьбу, 11-го февраля 1791 года, велела заготовить и указ об их увольнении. На другой день на их место уже был назначен князь Николай Борисович Юсупов. Но новый вершитель театральных судеб с самаго вступления молодой четы «под его команду» стал выказывать к обоим супругам явное неблаговоление. Гордый и неуживчивый Сандунов, конечно, был не из таких людей, которых приятно иметь хотя бы и подчиненными. Но кажется, что неблаговолению князя были и другия посторонния причины, и не последнюю роль играл здесь все тот же Безбородко. Упрямый, как истый малоросс и притом мстительный, Безбородко не мог, повидимому, простить Лизаньке того представления «Редкой вещи», когда публично перед всем театром насмеялась она над его притязаниями. А может быть, несмотря на неудачу, он все еще надеялся достичь своего. Не удалось поймать «Амура» золотой сеткой, не соблазнили богатые посулы, но оставался еще неиспробованным путь прижимок и всевозможных притеснений. Как бы то ни было, с самой свадьбы своей Сандуновы стали жертвою театральной интриги, ни мало не сомневаясь приэтом относительно источника всех своих бед, как показывает следующий разсказ Сандунова о случае с театральными экипажами.

Сандуновы, как и все прочие артисты, пользовались казенной каретой и лошадьми. Театральных кляч и допотопные экипажи можно и теперь отличить с перваго взгляда. В старину, без сомнения, они были еще в более безнадежном состоянии и нередко грозили серьезной бедой, особенно же певцам и певицам,
как Сандунова. «От расщелявшихся экипажей и полтинных на день пары лошадей она не раз простужалась, но сколько ни просили артисты князя о замене экипажа лучшим, хотя бы наемным, в ответ не получалось ничего, «кроме открытых и язвительных издевок». «Наконец, передает Сандунов, в своем объяснении, прошлаго 792 года, ноября 24-го дня, жена моя, едучи из театра после представления «Редкой вещи», остановлена была дряхлостью лошадей и, простояв на улице час с четвертью, принуждена дойти домой пешком, по мокрой тогдашней погоде, а, дошед, почувствовала ужаснейшую горячку, которой сколь ни мучительны были для нас следствия, но все несравненно сноснее тех слухов, которые об нас были распущены по всему городу и даже самим князем и с прибавкою, что мы очень развратную ведем жизнь и потому их должно-де непременно развести и если б кто в том мог успеть, я бы не пощадил на то 10,000 рублей. Это истинное изражение князя и другия сему подобныя всюду им же самим разглашенныя». «Тот же князь — пишет Сандунов в другом месте своего объяснения, — при [613] всяком разе, увидя мою жену, говорил, чтоб она меня, как злобнаго и дурного поведения человека, не слушалась и остерегалась — пункт очень малый, но притом и очень заметный», оговаривается артист. Если ко всему этому прибавить, что неблаговоление князя стало, по словам артистов, особенно заметно после того как Сандунов отдал подаренныя его жене Безбородкой карету и алмазныя вещи в ломбард в пользу бедных и, несмотря на все увещания князя Юсупова, не захотел их взять обратно, то за спиною князя Юсупова перед нами ясно обрисуется другая фигура, державшая в своих руках все нити задуманной интриги — фигура Безбородки. Очень может быть, что напуганной подозрительности Сандуновых мерещилось то, чего не было, но во всяком случае нельзя не видеть, что все притеснения, перенесенныя ими от князя Юсупова и по пунктам до мелочей изложенныя в объяснении императрице, без всякаго труда укладываются в общую рамку картины преднамереннаго и разсчитаннаго гонения.

Не успела еще Сандунова вполне оправиться от простуды после вынужденной прогулки пешком в ненастную погоду, как князь стал «со всевозможным устращиванием принуждать ее играть, называя болезнь ее притворством, и играть, пишет Сандунов, не то что бы она по слабости могла, но именно «Венецианскую ярмарку», где роль жены моей наитруднейшая, наконец
игран ею сей спектакль, но так, что после каждой почти сцены она от слабости едва стоять могла, и тут открылось течение из горла в крови и лом в груди. Но он (т. е. князь), по окончании пьесы взошед к ней в уборную с посторонними, видя ея
растроенное здоровье, не только не тронулся тем ни мало, но через день еще опять оную ж ей играть приказывал; тут одни просьбы и устыжения сторонних убедили его отменить жестокое сие приказание, исполнение котораго ей не только невозвратною потерею здоровья грозило, но и самой жизни стоить могло».

Неудивительно после этого, что и новаго экипажа артистка, несмотря на вышеописанный случай, могла добиться от князя только после долгих просьб и напоминаний. Лошадей же так-таки и пришлось Сандуновым иметь своих, издерживая на их содержание и наем до 600 рублей в год. Но это были не единственные расходы, на которые вынудил их князь. Оправясь от болезни, Сандунова, «чтобы не потеряться без практики» стала продолжать свои занятия пением, и ей понадобился учитель музыки. При театре были такие учителя, и князю ничего не стоило дать одного Сандуновой. Но он отказал наотрез, и артистке пришлось нанимать сторонняго преподавателя, платя от 3 до 5 руб.
за визит, что опять по словам Сандуновых, обходилось им до 600 руб. в год. Вместе с расходом на лошадей это [614] составляло 1,200 рублей в год — сумма очень тяжело ложившаяся на бюджет обоих супругов. Приданое, полученное Сандуновым от императрицы за женою — «300 руб. и по два куска гранитуру и атласу» — пошло на заведение их маленькаго хозяйства и единственным рессурсом мужа и жены было их общее жалованье — 2,000 руб. в год (Как видно из справки о службе Сандуновых, сделанной, очевидно, для императрицы, Сандунов, поступив на службу в Петербурге по определению комитета 1-го декабря 1783 года, получал жалованья всего 500 руб. Но при правлении Стрекалова, 1-го января 1788 года, получил прибавку в 200 руб. Затем при Соймонове и Храповицком он, 11-го сентября 1790 года, был, как известно, уволен от службы. Когда же при князе Юсупове и после своей свадьбы он был обратно принят, 20-го февраля 1790 года, на службу, ему положили оклад в 1,200 руб., на котором и оставался он вплоть до
своей отставки в 1794 году. Что касается до Сандуновой, то определенная на службу, 20-го февраля 1791 года, с жалованьем в 500 руб., она в 1792 году получила прибавку в 300 руб., так что всего она получала 800 руб. В общем выходило 2000 руб. Все эти цифры, сообщаемыя справкой очень важны: оне окончательно устанавливают хронологическия даты петербургской жизни Сандуновых, которыя ранее можно было обозначать лишь гадательно), — но за вычетом вышесказанных расходов в 1,200 руб. от чего оставалось всего 800 руб. в год. «Если бы князь, пишет Сандунов, благоволил уважить, хотя мало, мои о сем представления, то конечно бы мы не дошли до того состояния, в котором мы, без посторонних пособиев, едва могли пропитание иметь».

Но князь ни мало не думал об облегчении денежных затруднений артистов. Напротив, материальныя притеснения всегда были всемогущим орудием в руках театральной интриги, и им не преминули воспользоваться и в преследовании Сандуновых. Когда отказать какой-нибудь просьбе артистов было невозможно, делалось все, чтобы замедлить ея исполнение. Вынужденные плохими обстоятельствами, артисты просили о бенефисе, но «целый год, пишет Сандунов, едва был достаточен к выполнению нашей просьбы. Наконец получен после многих других бенефис. Но он был новым поводом к обидам, ибо ни одного не упущено случая, где бы мне и жене не было от него (князя) сим вспоможением упрекаемо до поношения». Не довольствуясь прямыми притеснениями, князь, по словам Сандуновых, позаботился даже лишить их и тех средств, которыя добывали они побочными занятиями. Сандунов приготовлял актеров и актрис для частных театров. Князь поспешил его очернить перед его доверителями. Где не помогали советы, он пускал в ход самое «убедительное доказательство» негодности Сандунова, как учителя: грозил, что если кто ему будет давать учеников, «он, как директор театра, лишит их людей входа в оный». [615]

Рядом с этими материальными притеснениями шли прижимки другого свойства, больно задевавшия артистическое самолюбие. С самаго начала артистов стали, выражаясь на театральном жаргоне, «затирать». Напрасно благодарные за оказанныя императрицею милости супруги «усугубили» оба старания свои по должности и «с превеликой рачительностью» играли во всех тех пьесах, которые подходили к их амплуа. Дирекция не замечала их усердия. Видя, что театр перебивается одним старьем и боясь, как бы Сандунова «не потерялась от единообразности игры четырех или пяти опер», артисты решились заказать новую оперу на свой счет в полной уверенности, что дирекция не откажется ее дать. Но и здесь их старания «оказать услугу и выгодность театру» привели только к тому результату, что они потеряли 400 руб., в которые обошлась им опера. Представленная в дирекцию в октябре 1791 года, она, несмотря на все ходатайства перед князем Юсуповым, пролежала два с половиною года у капельмейстера Мартини и в конце концов актеры должны были взять ее назад. Для «яснейшаго уразумения» неблаговоления князя, артисты доносили императрице, что даже приказание графа Платона Александровича Зубова, чтобы Сандунова играла в опере «Флейта», осталось без последствий, и артистку обошли и здесь «для того единственно, чтобы отставить ее от всякой новости».

Понятно, что, мешая успехам актрисы перед обыкновенной публикой, дирекция еще старательнее заботилась не дать ей отличиться перед императрицей. Много раз Сандуновы просили князя доставить ей возможность выступить при дворе в тех новых пьесах, где она пользовалась успехом. Но за целые три года, кроме оперы «Федул», («Федул» был впервые дан 16-го января 1791 года, т. е. еще до свадьбы Сандуновых и до директорства князя Н. Б. Юсупова. «Школа злословия», Шеридана была переведена с английскаго, как говорят, великими князьями Александром и Константином Павловичами, в юности, когда они оба учились английскому языку, под руководством И. М. Муравьева-Апостола. Первое представление этой комедии в Эрмитаже Арапов, основываясь на дневнике А. В. Каратыгина, относит к 3-му декабря 1794 года. Но объяснение Сандуновых помечено апрелем 1794 года. Вероятно, у Арапова ошибка, каких не мало в первой половине его книги) сочинение самой императрицы и двух раз «Школы злословия», Сандуновой ничего так и не удалось сыграть перед своей высокой покровительницей.

Характерен следующий, хотя и мелочной случай. Однажды князь через Сандунова приказал его жене именем императрицы занять в Эрмитаже роль актрисы Софроновой и даже дал на то письменный адрес. «После же, пишет Сандунов, по претензии о сем оной Софроновой, от онаго формально отозвался, сказав, [616] что я его о сем просил для своей жены, и приказания на то вашего величества никакого не было, и тем разстроены стали со многими в сотовариществе». Сандунов и сам по себе был неуживчив; без сомнения, случаи, подобные вышеописанному, подливали еще более масла в огонь. К материальным и служебным притеснениям присоединялось и третье орудие всякой театральной интриги — сеялись закулисные раздоры. Все эти утеснения были тем чувствительнее, что они шли от самаго директора и нередко были совершенно неотразимыми. Стоит только начальнику не взлюбить подчиненнаго, чтобы на каждом шагу находить случаи досаждать ему так или иначе. А князь Юсупов, повидимому, особенно недолюбливал Сандунова и не упускал случая отозваться о нем с самой худой стороны.

«В бытность здесь в Санктпетербурге, передает артист в своем объяснении, его светлости покойнаго князя Григория Александровича Потемкина-Таврическаго и при представлении комедии «Братом проданной сестры» («Преступник от игры или братом проданная сестра», комедия Ефимьева. Сандунов играл здесь роль слуги Семена. В этой роли он изображен на портрете, снимок с котораго приложен к 9 кн. «Ист. Вес.» 1889 г) я имел счастие заслужить его благоволение до того, что угодно ему было бросить мне на театр несколько сот червонных; князь, будучи тут же в ложе, и из сего лестнаго для меня благоволения и чести составил чувствительнейшую обиду и поношение, сказав его светлости: первое, что сие здесь не в употреблении, а второе, что я недостоин сего знака отличия, ибо я при весьма дурном поведении пьяница и гордец. И так мало для него казалось лишить меня знака милости его светлости, нужно было и обнести до совершенства».

«Развратник», «пьяница», «гордец» — вот, значит, эпитеты, какими разукрашивал князь имя Сандунова. Здесь еще можно однако оправдывать князя, хотя, конечно, нравственныя качества артиста были не причем в оценке и поощрении его дарования; но вот случай, из котораго видно, что князь не гнушался ничем, чтобы очернить нелюбимаго им артиста. «Жена моя, разсказывает Сандунов, получа охоту к действованию в драмах и трагедиях, избрала трагедию «Сорена» и, выуча оную, хотела ее играть; а тем более, что актрисы к занятию сих ролей у театра не имеется — трагедия, хотя и печатная и все излишнее из нея со тщанием вычернено и выброшено, но оную играть князем не позволено. Сим бы и должно было все окончиться, и нам за усердие наше к театру, если не награждением, то по крайности обычным спокойствием пользоваться надлежало; но князь по принятым противу нас поступкам и сим воспользоваться не преминул, и обратил оное в чувствительнейшее мне поражение, [617] утверждая открыто, что выбор сей трагедии непременно мой единственно, хотя мы всем театром оную выбрали, и все вообще чернили оную». Чтобы понять, в чем тут была суть, надо знать, что «Сорена», трагедия, некогда пользовавшаяся большим успехом и составившая славу ея автора, слепого Николева, имела не мало стихов очень резких, которые легко было истолковать в дурную сторону. Там был например такой монолог:

«Исчезни навсегда сей пагубный устав,

«Который заключен в одной монаршей воле!

«Льзя-ль ждать блаженства там, где гордость на престоле

«Где властью одного все скованы сердца?

«В монархе не всегда находим мы отца»!

В Москве граф Брюс не решился даже допустить представления трагедии, но императрица, когда ей было об этом доложено, сняла запрещение. «Автор возстает против самовластия тиранов, а Екатерину вы называете матерью», — сказала она и сама велела напечатать трагедию в «Российском Феатре». Но это было до французской революции. В начале же 90-х годов, когда напуганному событиями на Западе правительству мерещились всюду заговоры, когда предавали всесожжению княжнинскаго «Вадима», ссылали Радищева и заключали в крепость Новикова, на выборе для постановки «Сорены» можно было легко построить целое обвинение в политической неблагонадежности. И князь Юсупов, повидимому, не прочь был набросить тень на Сандунова и в этом отношении. «Не было, — пишет артист, — ни одних по театру раскиданных вздорных и безумственных стихов, коих бы сочинения князь не выдавал на счет моего сочинения и, призывая неоднократно, уграживал мне Степаном Ивановичем» (Шешковский).

Эти угрозы придают своеобразный исторический колорит театральной интриге, отдельныя перипетии которой только-что прошли перед нами в изложении самого Сандунова. Все было пущено в ход против артистов — и крупныя утеснения и мелкия прижимки. Но мелочи, будучи, по словам Сандуновых, «тьмочисленными» и повторяясь на каждом шагу, иной раз уязвляли еще больнее, чем крупныя неприятности. Соединяясь же вместе, все это легко могло довести «до совершеннаго отчаяния». И доводили многих. За примерами ходить не далеко. Но Сандуновы были не таковы, чтобы их сломить. Их удалось только выжить из театра. Финал, которым разыгралась вся эта история трехлетних преследований, уже всецело относится к истории нравов прошлаго века, и вот как доносили о нем императрице сами Сандуновы в своем прошении об отставке. Оно так живо и [618] интересно, что мы приводим его здесь целиком, исправив только орфографию: (Прошение, как и объяснение Сандуновых, писано писарской рукой и только подписано самими актерами, так что удерживать орфографию не представляется надобности)

«Всеавгустейшая Монархиня!

«Всемилостивейшая Государыня!

«Благость и правосудие, окружающия освященный Ваш Престол, подают смелость подвергнуться к стопам Вашего Императорскаго Величества гонимым и бедствующим супругам, не имеющим на всей земной поверхности, кроме Вас, Всеавгустейшая матерь, инаго себе покровительства. Воззри, Всемилостивейшая Государыня, на слезы и бедствие наше оком милосердия, с каковым приемлешь всех несчастных под кров благости Твоея. Три года наслаждались мы блаженством, дарованным нам от Вашего Величества, три года злоба сильных удручала меня и жену мою различностию поражений, негнушаясь против нас употреблять ни едкаго злословия, ни всеочерняющих пасквилей, и всего того, что могло содействовать к совершенной нашей пагубе: три года воображали мы, обожая Тебя, нашу благотворительницу, что злобствующие иметь могут услаждение и конец в гонении ненавидимых; но событие не отвечало нашему чаянию: по мере нашего совершеннаго терпения, возростали совершенныя угнетения и наконец увидели мы разрушенным покой наш до основания. Директор наш, князь Николай Борисович Юсупов, угнетая нас различными притеснениями, довел до совершеннаго отчаяния, которое превзойдя все меры нашего терпения, принуждает против воли нашей безпокоить Ваше Императорское Величество, льстясь надеждою, что вы, яко милосердая мать, вопль и и просьбу чад своих милостивно внять соизволите. Так, Великая Государыня, я с женою моею, обоготворяя Вас, признаваем за истинную матерь, устроившую наше блаженство, а потому и осмеливаемся горести, удручающия сердца наши, изъявить вам:

«Нынешняго генваря 21-го дня, жена моя, приехав в Каменный театр, села в ложу, актрисам всегда отдаваемую; но итальянцем Казасием (А. Н. Казасси был смотрителем за сборами) из оной была, самым грубым образом, выводима в парадис, и на вопрос ея, кто ей назначил тамо сидеть, он ответствовал, что князь ему приказал всех русских актеров и актрис сажать тамо; жена моя, не пошед в парадис, поехала домой и на другой день относилась о том письмом к его сиятельству, но вместо чаемаго нами на итальянца удовлетворения: ибо мы никак не ожидали, чтоб он не сделал [619] сего самовольно, так как князь предоставил ему совершенное распоряжение всего театра: но вместо разобрания сей обиды письмо ея принято князем за письмо ругательное, и не изследовав ни онаго, ни существа дела, приказал нас обоих, не приемля никаких недовольно оправданий, но и не видя нас, взять в контору под караул. — Вдруг приходит театральной команды офицер с вооруженными солдатами, возвещает нам именем его сиятельства, что мы беремся под стражу — жена моя и я, не имея никакой за собой вины, кроме правил честности, следуя оной по силе нашей возможности, мы были оба тем поражены совершенно; а особливо бедная жена моя, которая за месяц перед сим происшествием, быв беременною, выкинула; ее столько сие поразило, что едва осталася жива; я, нехотя верить виденному мною и спрашивая от присланнаго офицера, как преступник, почти со слезами, чтобы мне позволено видеть князя, узнать причину вины нашей, с великим его упорством получил на то позволение; теперь соизвольте, Милосердая Матерь, заметить, что несчастная моя жена в совершенно истеричной болезни лежащая на постели, окруженная и тащимая солдатами, противу всякой благопристойности, без сомнения по особому на то приказанию. Я чувствительности сердца Вашего Величества предоставляю судить, сколь разительна была сия картина для мужа, обожающаго свою жену, жену, которой все преступление в том, что любит своего мужа и не хочет сделаться в угодность сластолюбцев развращенною женщиною. — Я приезжаю к его сиятельству, прошу позволения его видеть, но мне ответствуют, что он нигде инде не хочет меня и жену мою слушать, как в конторе; я приезжаю в контору, куда тоже приехал его сиятельство — спрашивает меня, где моя жена? я ему ответствую, что после поступленнаго с нею она теперь больна и затем сюда не приехала, да она же, по его приказанию, содержится уж под стражею дома; потом спрашиваю его сиятельство, за что столь непомерная жестокость с нами происходит. Он ответствует, что за письмо ея, которое он признавает для себя ругательным; я ответствую, что оное таковым ни почему почесть нельзя, и просил по оному меня выспрашивать, и что я не премину его объяснить и оправдать, и чтоб позволил мне его сиятельство оное при себе прочесть. Князь мне возражает, что он мне не даст и никакия мои оправдания недействительны, когда он находит его предосудительным. Я, вынимая копию и читая, испрашиваю на оное обвинительных вопросов, получаю, ответствую, объясняю и совершенно оправдываю оное и даже до того оправдал, что сам его сиятельство, не находя достаточных причин ни возражать на письмо, ни обвинить за оное, выпускает меня из конторы и из-под караула — но сим не кончилось. Отъезжая, приказывает жену мою, в каком бы она [620] положении ни была, не взирая ни на что, притащить в контору под караул. Слабы мои слезы смягчить жестокое сие приказание, не принимаются ни просьбы мои, ни доказательства; он отъезжает, даже восхищаясь моим отчаяньем — приезжаю домой, вижу выполняемыя его приказания: пренесчастную мою жену опять принимаются тащить, но уж с угрозами, с разными грубостями и насмешками. Государыня, судите еще теперь мое состояние и сколь должно быть растерзано бедное мое сердце и к чему я мог тут прибегнуть, как разве к одной моей правоте и чувствованию оной; но сколь слабый помощник правота, когда она подавляется насильством. К жалобам? но от меня и оных никто не примет, потому что я и жена моя, едва не во всем здесь городе, описаны самыми черными красками и злословие везде успело, в угодность злобствующих исполинов, превратить нас в сущих извергов. Мы остановились на том, что влекут насильственно с постели жену мою — вдруг приходит от его сиятельства повеление в контору ее не брать, но заарестовать нас обоих дома, не давать нам ничего, кроме воды и хлеба, недопускать к нам никого сторонне-приходящих, а пришедших не выпускать. Итак, все ко мне пришедшие так же, как и я с женою, безвинно были арестованы; мы первую ночь: да дай Боже, чтоб и последнюю: препроводили при 4-х вооруженных солдатах и одном сержанте, который не преминул везде осмотреть и разспросить, без сомнения тоже по приказанию, нет ли где потаенных выходов? Наконец проведена нами ночь. Слабо перо мое изъяснить точность моих тогдашних чувствований! потом приходит утро и начинается, по полученному от него приказанию, приступ брать опять жену мою в контору; и на ответ мой, что я еще не оделся и что двумя наказаниями одна вина не наказывается, мне кричат караульные, чтоб я отпер двери и к ним вышел; караульный офицер сказывает, что сейчас князь приказал опять взять в контору и если она станет отговариваться, то они будут брать ее, как бы ушедшую колодницу; я прошу, чтоб хотя часа 3 или 2 погодили до тех пор, пока ей хоть мало будет полегче, ибо она, не спав всю ночь, получила теперь от огорчения и безпокойства, сверх истерики, горячку. — Офицер едет о сем его сиятельству докладывать и потом, возвратясь, объявляет мне, что будто я хотел его и команду стрелять, о чем-де я князю и докладывал и он-де изволил послать ведение к господину обер-полициймейстеру за городовою ротою для взятия тебя и жены, которая по приказанию господина обер-полициймейстера и была откомандирована, и собрана: я видя столь вредный для себя, на лжи составленный ков, а насильство и несправедливость, доведенныя до совершенства, убеждаю всевозможно любезную и несчастную мою жену, хотя через [621] крайнюю слабость, ехать в контору и повиноваться угнетающему нас року, окутываю ее, сажаю в карету. Приезжаем опять в контору; появляется князь; вдруг, подходя с свирепостью к жене моей, спрашивает: «ты ли писала это письмо?» она ответствует: «я, ваше сиятельство». «Читай!» Она почитая строки три, была им спрошена: «какия ты имеешь неудовольствия?» на что она возразила, что их она очень много от его сиятельства имела и стала оныя объяснять — но он, вырвав у нея письмо, говорит с совершенной жестокостью: «Прямая ты русская Фетинья, пошла отсюда вон, ты свободна». Итак она для того столь ругательно влекома была в контору, чтобы услышать, что она Фетинья. «А ты, оборотясь ко мне говорит, ты оставайся под караулом, я тебя здесь заморю на воде и хлебе». Я спрашиваю: «чем я оное заслужил?» он ответствует: «Я так хочу — и знаю, что делаю; и ты же хотел стрелять караульных!» — Я хочу доказать, что это истинная несправедливость и удивляюсь, с чего взята столь грубая ложь, но он, не внимая никаким оправданиям, стал мне ужаснейшим образом угроживать. Жена моя, причина моего страдания и за меня равно мучимая, составляющая все мое блаженство, возрыдала, видя оказанное со мною насильство, и для утешения моего и любя меня, хочет со мною остаться; но он с жестокостью приказывает ее из конторы тащить, говоря что здесь не квартира, чтоб мужья с женами могли сидеть, не памятуя того, что за несколько минут перед сим сам обоих нас тут посадить приказывал; наконец тронулся он слезами жены моей, позволил ей остаться со мною; и выходя почти вне себя сказал мне: «ты у меня будешь мягок и сговорчив на все». — Он уходит. В малом времени появляются солдаты, с обнаженными шпагами, для стережения меня. Жена моя, видя сие, пришла в отчаяние — я с моей стороны, сколько ни мужался, но слеза, не ложный вестник угнетеннаго сердца, открыла слабость души моей, и мы имели только то утешение, что соединя слезами омоченныя наши руки, простирали их к испрошению от Бога и Тебя — Великая наша благотворительница — защиты. В вечеру умножившаяся слабость и горячка жены моей принудили меня просить ее со слезами, чтоб она возвратилась домой, на что с великим затруднением получил ея согласие, остался один препроводить другую ночь под обнаженными шпагами. И во все время ареста моего никого ко мне, как к величайшему злодею, пропускать не велено, под жестоким наказанием, и кроме самаго малаго куска хлеба и воды, чтоб ничего мне не давали. Так приказано от его сиятельства, что и исполнено в точности. На другие сутки, в 10-ть часов ночи, приказано офицеру меня освободить, необъявляя ничего, за что я был строптиво взят и содержан и чего мне остерегаться должно, чтоб не заслужить в другой раз подобнаго истязания. [622]

Теперь воззри! Великая Наша благотворительница, с снисхождением на сии строки: еслиб письмо жены моей и в подлинну показалось странно его сиятельству, как писанное от разгоряченнаго человека, еслиб письмо и все взводимыя им на нас обвинения были справедливы, то не имеет ли власти и способов командир наказать подкомандующих, не присовокупляя к тому ни жестокости, ни столь унизительных поступок? К чему тут было помещать, что письмо ругательное и предосудительное? к чему насильственно два раза тащить с постели истинно больную женщину? к чему, освободя меня в первый раз из конторы, потом заарестовать дома и жену и меня? а продержав сутки, к чему опять брать ее в контору? к чему, взявши ее в оную, с столь жестоким усилием, опять свободить, и оставя меня под караулом, опять вон ее тащить? потом, к чему изводить на меня офицеру напраслины о стрелянии, еслиб не был поощрен на сие командиром? к чему, для взятия мужа с женою, наряжать целую роту городовых солдат, когда у театра их есть в его команде более 50 человек? к чему обнаженныя шпаги и неоднократно слышимые мною от него страшныя угрозы, начатыя с самаго того времени, как его сиятельство запрещал мне препровождать в ломбард, на пользу бедных, как цену безчестия и обиды, гнусныя для меня алмазныя вещи, карету и разныя платья; с того времени он мне открыто сказать изволил, что, если я вещи назад из ломбарда не возьму, то он и другие, не знаю кто, открытые мне будут враги, и как я ни полагался на мою правоту, Бога и на Ваше, Государыня, высокое покровительство, но вижу с того времени действие обещанных угроз, устремленных на меня и мою жену, под разными предлогами. К чему все сии жестокости, если не к тому, чтоб угнести совершенно беднаго человека? и какая ж поступь может быть употреблена с истинным уголовным преступником, когда с нами столь мучительные оказаны поступки, и недолжно ль, взирая на спасительныя Твои, Государыня, узаконения, наказания всего соразмерять с преступлениями и где первые употреблены с излишней жестокостью и без принятия оправданий, то не доказывает ли сие очевидную несправедливость и наклонение к одному только погублению. И после всего вышеписаннаго соизволите, Государыня, усмотреть, можно ли спокойно и без опасности быть нам при таком месте, где сам командир угнетает открыто и не щадит никаких на то способов. Вот, Великая Государыня причины, побуждающия обременять Ваше Величество верноподданническою просьбой о увольнении от театра нас обоих. Мы умалчиваем здесь о тьмочисленных нам обоим учиненных обидах и поношениях, которыя, сколько для нас обидны и чувствительны, столько унизительны и гнусны для злодеев, нас [623] угнетающих, и да не потревожат они своим мерзостным исчислением сострадательной души Вашей. Наконец, его сиятельство, совершая открыто свое к нам неблаговоление, по неоднократной нашей просьбе, увольняет от театра меня одного, а жену мою под предлогом, что она воспитанница театральной школы, удерживает в службе, не памятуя того, что Ваше Императорское Величество, облаготворяя Россию, учредили корпусы, монастыри и училища, не прикрепляя к оным обучавшихся; но чтоб воспитанные под кровом Вашего милосердия были полезные сыны и дщери отечества, предоставляя на их волю избрание должностей и службы.

«И так Всемилостивейшая Государыня! сжальтесь над горестным нашим состоянием, благоволите нас обоих уволить от российскаго театра, а за 11-летнюю мою службу, удостоить меня, из милосердия своего, хотя самомалейшим пенсионом, дабы я мог иметь, с бедною моею женою, хотя дневное пропитание; но предвижу, что мстящие мне сластолюбцы, нигде не оставят меня в покое, если не буду иметь вернаго куска хлеба. Всеавгустейшая Государыня! безпредельная благость Ваша и великодушное чувствование, я уповаю, что не оставят умереть от крайности с голоду, уволя нас от такого места, где одни угнетания следуют за другими, и благоволите несчастным подать руку помощи, которыя с толикою щедротою разсеевает милости на пространныя Твои владения; а инако мы будем жертва сильных и пища злобствующих, причем дерзаем донести, что память благодеяний Ваших, Милосердая Матерь, во всю нашу жизнь пребудет нам драгоценна, и какую б участь судьба нам не предопределила, мы всегда блаженством поставлять будем обожать нашу великую благотворительницу.

«Всеавгустейшая Монархиня

«Вашего Императорскаго Величества

«верноподданные «Сила Сандунов, «Елизавета Сандунова.

«Марта дня 1794 г.

Получив это прошение, императрица пожелала узнать, в чем заключались «тьмочисленныя» угнетения кн. Н. Б. Юсупова и через Дм. Прок. Трощинскаго повелела артистам подать особое объяснение. С ним читатель уже знаком. Мы только сгруппировали иначе описанныя Сандуновыми по пунктам притеснения князя и намеренно опустили один последний пункт, так как он дополняет изложенное в прошении и, по выражению Сандунова, «совершенно открывает, что князь все меры употреблял к истинной пагубе» артиста. Это — подробность из объяснения [624] Сандунова с князем в конторе. Оправдывая письмо своей жены, артист, между прочим, сказал, что, хоть за деньги бы дали жене его место и не тащили в парадис. Князь с величайшим презорством возразил:

— Уж и ты можешь за деньги просить ложу?

— Любя жену мою, могу для нея нанимать, — отвечал артист. — И почему можно лишить нас права иметь за деньги места, когда портной, слесарь, сапожник и самый последний мещанин в праве иметь оное, то я будучи такой же, как они, гражданин, могу ласкаться за деньги там иметь себе место, где все имеют за оныя.

«Сие слово гражданин, — пишет Сандунов, — принято за слово, имеющее смысл казистой дерзости и всюду разславлено, что я произнес оное с правилами буйства и ими упоен до совершенства. Судите, Всемилостивейшая Государыня, сколь притеснительны должны быть действия, когда с усилием обращают во злоумышление слово самое невинное, слово всюду употребительное, слово, изложенное в самом богоподобном начертании Вашего наказа, где именно сказано: слова не вменяются никогда в преступление, разве оныя приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному».

Будущее показало, однако, что князь Юсупов, считая слово «гражданин» зловредным, лишь не надолго опередил свое время. Прошло несколько лет и, как известно, это слово наравне с другими подобными же было изгнано из русскаго языка указом императора Павла Петровича.

Нам неизвестно, как посмотрела императрица на притеснения князя Юсупова. Он оставался, однако, в должности директора до самой смерти Екатерины Второй и сохранил свое место и в следующее царствование. Что касается до просьбы артистов об отставке, то она была удовлетворена, и они получили увольнение оба. Но вместо пенсиона, на который Сандунов не имел еще права, императрица пожаловала им, как видно из других источников, единовременное вознаграждение. После этого Сандуновы уехали в Москву, где и продолжали свою службу на театре Медокса. Дальнейшая их судьба известна читателям «Историческаго Вестника». Чего напрасно добивалась театральная интрига, впоследствии сделалось само собой. Супружеская жизнь Сандуновых не была счастлива.

Разсказанный здесь эпизод из их жизни как нельзя лучше обрисовывает, как ценились в старину наши первоклассные сценические таланты. Грубое обращение князя Юсупова нельзя объяснять одним личным его нерасположением к Сандуновым, еще менее патриархальностью тогдашних нравов. В нем несомненно сказался общий взгляд на актерское сословие, как на [625] «скоморошье». И тут артистам было одно только утешение: высокое покровительство русских государей, которые почти все без исключения не оставляли русский театр и артистов своим вниманием. Особенно же император Николай Павлович и, как показывает, между прочим, история Сандуновых, Екатерина II. Не даром же Сандунов до конца своей жизни, как святыню, хранил мраморный бюст государыни и ея свадебную песню.

А. Сиротинин.

Текст воспроизведен по изданию: Новые сведения о Сандуновых // Исторический вестник, № 3. 1890