Предсмертное завещание русского атеиста.

Приводим один документ, который служит образцом взгляда «екатерининских либералов» на православие и вообще на христианскую религии

Это — предсмертная исповедь ярославского дворянина Ивана Михайлович Опочинина. Драма, которую разыграл сам над собою несчастный самоубийца, случилась уже так давно, что не должна смущать ни религиозное чувство, на фамильную щекотливость отдаленных потомков Опочинина.

Происшествие, о котором мы говорим, случилось в 1793 году, следовательно, в самый разгар великой французской революции. Идеи ее отозвались в уме некоторых русских дворян, живших на берегах Волги, в своеобразных оттенках. Тогдашний либерал — крепостник презирал самого себя, как раба, и духовенство, как представителя христианской религии, хотя он был сам не безгрешен в нравственном и материальном порабощении сельских попов, дьяконов, пономарей и т. д. В некоторых случаях, екатерининский «свободомыслящий» либерал прибегал (как Опочинин) к единственной своей “отраде", т. е. к чтению «любезных» книг. [225]

Но они его не удовлетворяли. Возникал в голове господ Опочининых жгучий вопрос: зачем жить в рабской, или (как выражается текст предлагаемого документа) «в здешней стороне?» — Роковой и жгучий вопрос разрешался смертельным выстрелом, которому предшествовало завещание.

«Моя покорнейшая просьба — кто в сей дом пожалует: умирающий человек в полном спокойствия своего духа просит покорно, ежели кто благоволит пожаловать к нему, дабы не произошли напрасные на кого-нибудь подозрения и замешательства, прочесть нижеследующее:

Смерть есть ни иное что, как прохождение из бытия в совершенное уничтожение.

Мой ум довольно постигает, что человек имеет существование движением натуры, его животворящей; и сколь скоро рессоры в нем откажутся от своего действия, то он, верно, обращается в ничто. После смерти нет ничего!

Сей справедливый и соответствующий наивернейшему правилу резон, — сообщая с оным и мое прискорбие в рассуждении краткой и столь превратной нашей жизни, заставил меня взять пистолет в руки. Я никакой причины не имел пресечь свое существование. Будущее, по моему положению, представляло мне своевольное и приятное существование. Но сие будущее миновало бы скоропостижно; а напоследок самое отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить самовольно мою судьбу.

О! Если бы все несчастные имели смелость пользоваться здравым рассудком, имея в презрении прочее суеверие, ослепляющее почти всех слабоумных людей до крайности, и представляли бы свою смерть как надлежит в истинном ее образе, — они бы верно усмотрели, что столь же легко отказаться от жизни, как например, переменить платье, цвет которого перестал нравиться.

Я точно нахожусь в таком положении. Мне наскучило быть в общественном представлении: занавеса для меня закрылась. Я оставляю играть роли на несколько времени тем, которые имеют еще такую слабость.

Несколько частиц пороху чрез малое время истребят сию движущуюся машину, которую самолюбивые и суеверные мои современники называют бессмертной душой!

Господа нижние земские судьи! Я оставляю вашей команде мое тело. Я его столько презираю... Будьте в том уверены.

Теперь остается мне покорно просят моего брата Алексея Михайловича, также и прочих малолетних моих братьев, чтобы они сделали для меня последнюю милость:

Тита Максимова с семьею, также и Андрея Алексеева с семьей же, за их ко мне верную и усердную службу отпустить на волю.

Весь хлеб мне принадлежащий, который находится у меня в амбарах, прошу покорно раздать его весь моим мужикам ершевским, да прежде бывшим моим же крестьянам деревни Глишкова и Нефедкова — по равным частям.

Книги! Мои любезные книги! Не знаю, кому оставить их? Я уверен, что в здешней стороне они никому не надобны... Прошу покорно моих наследников предать их огню.

Они были первое мое сокровище; они только и питали меня в моей [226] жизни; они были главным пунктом моего удовольствия. Напоследок, если бы не они, моя жизнь была 6ы в беспрерывном огорчении, и я бы давно оставил с презрением сей свет.

Вот я какой спокойный дух имею, что я некоторые стихи сочинил (sic!) с французского диалекта при своем последнем конце:

О, Боже, которого мы не знаем!

О, Боже, которого все твари возвещают!

Услышь последние вещания, кои уста мои произносят.

Если тогда я обманулся, то в исследовании твоего закона.

Без всякого смущения взираю я на смерть, предстоящую пред моими очами...» и т. д.

(в рукописи переведено всё стихотворение. Л. Н.).

Любезный брат Алексей Михайлович! Ты обо мне не беспокойся: мне давно была моя жизнь в тягость. Я давно желал иметь предел злого моего рока. Я никогда не имел ни самолюбия, ни пустой надежды в будущее, ниже какого суеверия. Я не был из числа тех заблужденных людей, которые намерены жить вечно на другом небывалом свете. Пускай они заблуждаются и о невозможном думают: сия у них только и есть одна пустая надежда и утешение. Всякий человек больше склонен к чрезвычайности, нежели к истине. Я всегда смотрел с презрением на наши глупые обыкновения: прошу покорно, братец, в церквах меня отнюдь не поминать!» «Верный слуга и брат твой Иван Опочинин». Приписка другой рукой: «Застрелился 1793 года, января 7-го дня, в 7-м часу пополудни».

Страшным холодом и спокойствием могилы веет от предсмертной исповеди Опочинина, который, разумеется, не представлял собою исключительного, единичного явления в среде нашего дворянства екатерининской эпохи: ведь не производила же она, в русских помещичьих усадьбах, только Митрофанушек Простаковых. Нет, она производила и Гамлетов — Опочининых. Сии Гамлеты «в российском вкусе» приходили тоже к убеждению: «какой злодей, какой я раб презренный!» («Гамлет», акт II. сцена 2-я, перевод Кронеберга) В действительности же они чуждались рабства и уж во всяком случае не были злодеями.

Исполнилась ли в точности воля несчастного самоубийцы, русского «вольнодумца», который, за несколько минут до своей кончины, переводил стихотворение Вольтера, мы не знаем, т. с. документы наши не говорят, отпущены ли были на волю его слуги, выдан ли был крестьянам его хлеб и, наконец, сожжена ли его библиотека или она поступила, как наследство, в род Опочининых.

Заметим, что одни из последних представителей этого почтенного рода, мышкинский уездный предводитель дворянства Федор Константинович, Опочинин, соединенный родством с домом герцогов Лейхтенбергских. скончался минувшим летом от горловой чахотки и погребен в своем мышкинском родовом имении. Покойный делал важные вклады в наши журналы, посвященные истории, доставляя им (преимущественно «Русской Старине») материалы из своей превосходной и обширной библиотеки, которая, как мы слышали, досталась старшей его племяннице, графине Богарне. Как земский деятель по народному образованию, он также заслужил добрую о себе память.

Сообщено Л. Н. Трефолевым.

Текст воспроизведен по изданию: Предсмертное завещание русского атеиста // Исторический вестник, № 1. 1883