ЧИЧАГОВ П. В.

ЗАПИСКИ АДМИРАЛА ЧИЧАГОВА,

первого, по времени, морского министра.

(См. “Русскую Старину” изд. 1886 г., т L, июнь, стр. 463-488; т. LI, август, стр. 247 — 270.)

IV.

Упреки, делаемые Екатерине II, и ответы на них. — Ее непобедимые войска. — Восточный вопрос. — Польша.

До сих пор мы судили об Екатерине II, этой необыкновенной женщине, как о государыне; но благодеяния, оказанные ей государству, до того очевидны для всех тех, которые не ослеплены предубеждением, что зложелательству пришлось напасть на Екатерину со стороны ее частной жизни, чтобы набросить тень на блеск ее гения.

Упреки, ей делаемые, заключаются обыкновенно в том:

1) что она произвольно вступила на российский престол;

2) пренебрегла воспитанием своего сына и даже умышленно ожесточила его характер, дабы сделать Павла неспособным к царствованию; 3) увеличила свои владения из честолюбивых видов; 4) ее фаворитизм, по словам клеветников, был источником многих зол.

Отвечая прежде всего на первое обвинение, в присвоении ею верховной власти, мы спросим обвинителей, хорошо ли они [488] думали о качествах тех, которые имели законное право на его наследие? (Знаменитый Каррачиоли говорил, что русский престол ни наследственный, ни избирательный, но занимаемый). Первым был Петр III, супруг Екатерины.

Этот государь, хотя и рожденный с добрыми наклонностями, изредка проявлявшимися в его светлые минуты, со времени восшествия своего па престол погрузился в чувственные наслаждения, не говоря уже о его антинациональных стремлениях. Очевидно, что человек в этом положении был способен управлять царством не плаче, как на горе России.

Вторым претендентом на престол был сын Екатерины — Павел I, тогда малолетний. Мы видели его царствующим. Неужели те, которые обвиняют императрицу в небрежении к его воспитанию, хотят упустить из виду человеческую организацию? Фридрих Вильгельм, король прусский, был одним из тех, которые делали все, на что способен бесчеловечный отец, что мог сделать самовластный глава, чтобы довести своего сына до отупения. Но счастливая натура молодого принца так хорошо устояла против всех усилий искусства, что создала из него великого короля, философа и завоевателя. То же можно сказать и о Карле VIII, сыне Людовика XI, обреченном своим отцом на невежество, но хорошие природные свойства которого все это преодолели. Петр I и сестра его София — на глазах у всех русских: она употребляла немало усилий, чтобы он сделался неспособным царствовать.

Итак, если самые могучие средства недостаточны, чтобы уничтожить врожденные склонности и качества, которыми от природы одарен человек, то во сколько же раз труднее и даже невозможнее дать ему те свойства, которых он лишен?

Императрица Екатерина чувствовала потребность защитить едва зарождавшеюся народную свободу и народное благосостояние от наследственности законной, угрожавшей ниспровергнуть то здание, в основу которого она, вменяя себе это в славу, положила первый камень.

Императрица Екатерина начала с того, что делала все от нее зависевшее, чтобы сын ее постигнул и усвоил своим умом все знания, необходимые государю. Не довольствуясь [489] тем, что он был окружен образованными людьми своей старины, она пригласила Д'Аламбера, чтобы препоручить ему воспитание сына, но, не смотря на все ее убедительные просьбы, Д'Аламбер от этого постоянно отклонялся. Впоследствии она пыталась посвятить великого князя в государственные дела, приказывая ему присутствовать при ее занятиях; но увидела, наконец, что все ее попытки разбиваются в прах пред причудливым умом и характером великого князя. Из боязни раздражать его противоречием, она ограничилась тогда предоставлением ему воли, — насколько допускали обстоятельства, удовлетворять его страсти к военщине, дозволив ему сформировать несколько полков, составленных большею частью из беглых солдат, мошенников и негодяев армии. Он их одел и обучал по прусскому образцу и вместе с ними после кончины своей матери как бы завоевал империю и, так сказать, разделил ее между ними, как мы это покажем при обзоре его царствования. Затем, неужели же обвинители Екатерины не хотят знать того, что, в минуту падения Петра III, ей не было иного выбора, как только взойти на престол или низойти в могилу? ибо известно, что она была обречена на жертву. Ее хотели заточить пожизненно в крепость, где она, вероятно, погибла бы вскоре, если бы не согласилась взойти на престол. Петр решился жениться на другой женщине, своей фаворитке. В этом дворцовом перевороте все было подготовлено и сделано в пользу Екатерины добрыми русскими патриотами, без всякой надобности в ее вмешательстве. Она только рискнула собственной особой, когда мужество ее оказалось необходимым для окончательной развязки начатого дела. Вместе с тем верно, что она не желала столь внезапной кончины своего супруга...

Иностранцы, не имеющие понятия о благоденствии, которым наслаждались русские в течение тридцати четырехлетнего царствования Екатерины, только одни и могут быть более поражены мнимым злом присвоения власти, нежели существенными благами для России, которые были его последствиями.

Затем ее упрекают в ненасытимой страсти к увеличению своих владений, бывшей причиной многих войн. Упрек, который всегда легко сделать, по совершении факта, особенно со стороны не умеющих ни поставить себя на место [490] порицаемых ими, ни обсудить по достоинству обстоятельств, повлекших за собою эти события. Разве мы не слышим, как англичане обвиняют Питта, величайшего из их министров, за последствия стеснительного положения, в которое была поставлена их страна, после столь долгой войны с Францией пли, скорее, съче столюбием Бонапарта? Однако же, кто может отрицать, что Англия, во время своей долгой и великой борьбы, не обнаружила своих неистощимых средств, не напрягла самых великодушных и мужественных усилий, чтобы противоборствовать целой Европе, против нее ополчившейся и направляемой рукою одного из величайших завоевателей, и это противоборство было спасением той же Европе.

Кто умеет вознести свою страну на высоту могущества и славы, тот не может подлежать легкой критике и еще того менее подвергаться личной ответственности. Тоже должно сказать и об императрице Екатерине: она возвысила свой народ до той степени, до которой он только был способен быть вознесенным. Она одна из всех российских государей умела усвоить политику дальновидную и поддерживала ее во все продолжение своего царствования. Она победоносно боролась со всем, что противилось ее движению вперед; с малочисленными войсками побеждала армии бесчисленные, и с самыми малыми средствами достигала величайших последствий. Эту тайну она унесла с собою в могилу; ибо мы видели после того, как многочисленные армии переходили от одного поражения к другому; как при употреблении самых громаднейших средств бывали самые маловажные — если и не вовсе ничтожные — последствия.

Для лучшего уяснения сказанного нами мы представим очерк военных событий в царствование Екатерины Великой.

Гений этой государыни-законодательницы умел весьма искусно обнять все отрасли администрации. Она простирала свои далекие и возвышенные виды в равной степени и на войну, и на политику. В ее время армия состояла почти из двухсот пятидесяти тысяч человек; ею заведовала коллегия из генералов и отличнейших военных людей, вскормленных под боевыми шатрами и испытанных более битвами, нежели бесполезными парадами и маневрами. Президентом этой коллегии был старейший по чину, назначаемый императрицей. [491]

В мирное время войска были расположены в разных частях империи и на разных пунктах границы. В военное время действующие армии вверялись генералам по выбору самой государыни. Войны всегда оканчивались со славой и с великими выгодами для империи, начиная с первой же (турецкой) кампании 1769 года. Хотин, Яссы, Галац были взяты; великий визирь потерпел поражение; один паша был убить. В том же году были взяты Азов и Таганрог.

На следующий год Потемкин и гр. Подгоричани разбили десятитысячный турецкий корпус у Фокшан под начальством сераскира Румели-Валаси и Сулимана-паши; гр. П. И. Панин взял Бендеры; затем сдался Аккерман; гр. П. А. Румянцев разбил 150,000 турок у Рябой Могилы с 17,000 чел.; разгромил их при Ларге, Кагуле; князь Репнин занял Измаил; сдалась Килия... Тогда же на Средиземном море — порты Вителло, Корон и Наварин были заняты русскими; произошел Чесменский бой, и весь турецкий флот был сожжен.

В 1771 году генерал-майор Вейсман с двумя тысячами человек переправился через Дунай, разбил шеститысячный турецкий корпус, овладел Исакчей, сжег магазины, рассорил гавань, взял в плен фрегаты и гребные суда, овладел большою добычею, взял много пленных, пятьдесят орудий и возвратился через Дунай, не смотря на великого визиря, стоявшего с шестьюдесятью тысячами человек в шести милях от Исакчи. В то же время Долгорукий, прорываясь чрез Перекопские линии, вступил в Крым, не взирая на присутствие хана, у которого для его защиты было пятьдесят тысяч татар и семь тысяч турок. Козлов, Карасу-Базар, Кафа, Керчь, Еникале и многие острова, с двумястами тысяч татар, заселявших и острова и твердую землю — достались во власть русским.

В 1772 году последовал первый раздел Польши. Этот раздел хотя и менее выгодный для России, нежели для двух Других держав, бывших с нею в доле, вследствие дурной почвы в областях, ей уступленных, способствовал, однако же, увеличению, силе и благоденствию империи.

В 1773 г. 10 мая А. В. Суворов взял Туртукай; гр. И. Ф. Каменский разбил турецкий корпус на острове у [492] Журжева; 3 сентября корпус Суворова уничтожил у Гирсова одиннадцати тысячный турецкий корпус.

В 1774 году казак-мятежник Пугачев был преследуем, побежден и взят в плен генералом Михельсоном.

Гр. М. О. Каменский сперва разбил значительный турецкий корпус у Абату, затем другой у Базарджика, а 9 июня у Козлуджи уничтожил 40,000 корпус под предводительством Рейс-Эффендия и Янычара-Аги; 19 июня — нанес поражение сераскиру близь Алибады и пресек великому визирю сообщения с Адрианополем; 10 июля был заключен Кучук-Кайнарджийский мтр.

После нескольких лет отдыха, в 1787 году, турки объявили войну императрице, засадив в Семибашенный замок ее министра Булгакова, и Суворов одержал победу под Кинбурном. Император Австрийский Иосиф II присоединился к России и 9 февраля 1788 года объявил войну Порте.

Гассан-паша появился в Черном море со своим флотом, который был разбит флотом императрицы. 21 июля была одержана победа при Фокшанах, 10 сентября при Рымнике; в тоже время принц Кобургский, во главе сорокатысячной австрийской армии, стоял в Молдавии, не смея напасть на великого визиря вследствие превосходства сил последнего. Он несколько раз просил помощи у императрицы.

Наконец, по совершении главнейших действий со стороны Черного моря, Екатерина прислала к нему Суворова с шестью тысячами войска. Турецкая армия была, по крайней мере, в сто пятьдесят тысяч человек, под предводительством визиря, и расположена на берегах Рымника. Когда генерал Суворов прибыл, он явился к принцу Кобургскому; последний нашел, что подкрепление, присланное императрицею, слишком незначительно, чтобы он мог переменить свое намерение. Суворов предложил, однако, атаковать турок на завтра, и на отказ австрийского военачальника, желавшего дожидаться других подкреплений, объявил, что будет действовать один. Действительно, на другой день, на рассвете он напал на турок у Рымника. Река этого имени, во время засухи, удобно проходима в брод, превращается при дождях в быстрый поток; именно когда она была в разливе, Суворов напал на визиря [493] Дженазе (это слово означает “смерть”) и разбил его на голову. Все, что не было истреблено пушками, погибло в реке, запруженной телегами и трупами тех, которые пытались спастись, не смотря на приказание визиря стрелять по беглецам. 7-го ноября был занят Березик, а 6-го декабря Потемкин взял штурмом Очаков. 19 декабря гр. Каменский одержал победу при д. Ганчуре над войсками татарского хана Мегмет-Гирея.

Король шведский также объявил войну и внезапно напал на русские пределы с суши и с моря. Результатом этих неожиданных враждебных действий была потеря половины его армии и флота, и не будь сделано ошибки принцем Нассау, он, вероятно, лишился бы своих областей.

В 1789 году кн. Н. В. Репнин разбил войска Сераскира-паши при р. Салче, а Потемкину сдались Бендеры. В 1790 г. — О. М. Рибас взял Тульчу, Суворов овладел Измаилом. Шведы окончательно были истреблены адмиралом Чичаговым на Балтийском море. В 1791 г. кн. Репнин разбил 100,000-й турецкий корпус, под начальством великого визиря, у Мачина, и 29 декабря был заключен мир в Яссах. В 1792 г. — война с Польшею и ее завоевание. В 1793 — второй раздел этой страны, с большими для России выгодами, нежели первый.

В 1794 году поляки в Варшаве сделали попытку повторить “сицилийские вечерни” с русскими, что подало повод к новой войне. Превосходный и храбрый патриот Костюшко стал во главе польской армии, но был разбит и взят в плен генералом Ферзеном. Во время этих событий, прусская армия, под личным предводительством короля Вильгельма, в течение многих месяцев маневрировала под Варшавою, постоянно угрожая ей, но не предпринимая ничего. Наконец, императрица послала Суворова, который тотчас же по своем прибытии осадил предместье Прагу; Варшава вскоре пала и в течение восьми дней война была окончена.

В 1795 году решились приступить к третьему разделу Польши. Следствием такового были для России еще большие приобретения.

Здесь конец победам и завоеваниям в царствование Екатерины. В 1796 году Россия оплакала незаменимую утрату [494] этой великой государыни. Ее преемник, вменив себе в обязанность переделать все, что было ею создано, обратил гонение на людей, которые так хорошо содействовали его матери. Они повсюду были замещены людьми из солдатчины; это было истинное нашествие варваров. Фельдмаршал Румянцев умер от горя. Князь Репнин снова появился при дворе, но играл при нем лишь жалкую роль придворного. Фельдмаршал Суворов был сослан, но затем призван императором австрийским, чтобы стать во главе его армии. Суворов привел в Италию русские вспомогательные войска и, предводительствуя ими и австрийскими войсками, этот последний из екатерининских генералов разбил французов, предводимых Моро, Жубертом и Макдональдом при Треббии и при Нови. Он освободил Италию и после этих триумфов возвратился в свое отечество, чтобы умереть от унижения и грусти. Екатерининские генералы при новом правительстве были до такой степени не на своих местах, что дарования их ни к чему не послужили. Один Суворов успел доказать, что, вопреки всяким препятствиям, он мог бороться с всякими врагами — турками, поляками или французами.

Здесь начало неудач русских войск. Корсаков был разбит при Цюрихе, 26 августа 1799 года. Это поражение, которым были обязаны неспособностям этого генерала, принудило Суворова к его знаменитому отступлению чрез непроходимые горы Швейцарии, — отступлению более трудному и более почетному, нежели его победы.

Генерал Герман, в свою очередь, был разбит и взят в плен в Голландии французами под предводительством Брюна. Здесь конец бедствиям войск Павла, умершего 23 (11 — 12) марта 1801 года.

Русские военные силы, чудесно увеличенные им и потом его преемником, достигли к концу царствования Александра почти до миллиона человек, что не помешало им, однако же, в 1805 году, начать свое поприще потерею сражения под Аустерлицем, бывшею, после цирюхского, второй обидой, нанесенной славе победоносных русских войск.

В 1806 году фельдмаршал Каменский, назначенный императором Александром для начальствования над армией против [495] французов, был призван лишь за несколько дней до того, в который должно было последовать сражение, чтобы принять командование над войсками, организованными до такой степени на новый лад и до того противоположный всем его понятиям, которые он имел о них до того времени, что после тщетных усилий ознакомиться с новым положением дел, в виду неприятеля, он потерял голову и внезапно покинул армию, чтобы удалиться в свое поместье.

Бенингсен, заменивший Каменского, был побиваем повсюду, не смотря на свои победоносные бюллетени. Наконец, сомнительное сражение при Эйлау, весьма решительное — под Фридландом и свидание в Тильзите — бывшее его последствием, прекратили эту войну, весьма бедственную для России. Малое число войск, употребленных Екатериной против турок, оказалось, благодаря энтузиазму, который она умела внушить воинам, превосходившим бесчисленные силы врагов. Русская армия была значительно увеличена на том же театре войны, во время последних кампаний. Под начальством Каменского было свыше ста тысяч человек, вместо семнадцати и тридцати тысяч, с которыми Суворов и Румянцев постоянно побивали турок. Не смотря на это, за исключением сражения, выигранного Каменским-сыном, никто из генералов, командовавших в эту войну, начиная с Михельсона, Прозоровского, Багратиона, Каменского и Кутузова, не мог довести своих предприятий к доброму концу, и все осады были отражены. Не довольствуясь этими поражениями, которые они старались маскировать в своих лживых бюллетенях, генералы оказались еще того преступнее жестоким вероломством в своих действиях относительно мирных и слишком доверчивых жителей Болгарии, которых они, льстивыми обещаниями, уговорили покинуть свои хаты и перебраться в Молдавию и Валахию, где они были покинуты на жертву нищете в числе сорока тысяч. Я сам видел нисколько остатков этих несчастных переселенцев в крайне бедственном положении в Бухаресте.

Во времена императора Александра, русский флот в Средиземном море, вместо того, чтобы истребить турецкий, как [496] то было при Чесме, дал одно только сражение, без иного результата, кроме потери офицеров.

Морские и сухопутные походы в Корфу, в Неаполь, в Померанию, на остров Готланд были безуспешны, тягостны и бесславны.

Русский флот, отплывший из Кронштадта, чтобы захватить шведский, отнюдь не выполнил возложенного на него поручения и до того перепугался появления двух английских кораблей, пришедших на помощь к шведским, что тотчас же обратился в бегство, и — из десяти кораблей, в числе которых было два трехдечных, и множество фрегатов, два английские корабля, преследуя их (шведский флот остался назади), завладели одним, семидесяти-четырех-пушечным, сожгли его и блокировали флот в рейде Балтийского порта, из которого он вышел лишь по отплытии осаждавших.

Боюсь говорить о последующих войнах, столь прославленных у нас, тем более, что мне пришлось бы затронуть весьма щекотливый вопрос о высокопоставленных лицах, еще находящихся в живых; но я убежден, что люди, знающие историю, сами мысленно дополнят краткий обзор событий, доказывающих неспособность начальников или поражения, ими задуманные и устроенные.

Чему приписать эту перемену, если отчасти не коренному недостатку новой организации военных сил и, в особенности, отсутствию силы нравственной, которую Екатерина умела создать и поддерживать.

Затем, об императрице Екатерине говорят, будто бы она непременно желала овладеть Турцией. Можно ли серьезно делать ей подобный упрек? Не в самой ли натуре и не в правах ли государей, желающих заслужить титул великих, улучшать, обогащать, расширять их владения, если они находят к тому средства в их собственном гении? Карл Великий, не взирая на свое тайное судилище (Wehmgericht) и на избиение народа, им покоренного; Людовик XIV, не смотря на свои захваты и вопреки разорения Пфальца и отмены Нантского эдикта, — получили за свои победы титулы великих. которые доныне за ними сохранились. Екатерина сравнялась с [497] ними, по крайней мере, в своих благодеяниях, и не причиняла тех зол, в которых их обвиняют.

Допустим, однако же, что эта государыня желала перенести свою столицу с ледяных берегов Невы на привольные и восхитительные берега Босфора, заняв, таким образом, место на границах Европы, Азии и Африки, находя там же и море, которое она, чрез Дарданеллы, могла предоставить выгодам торговли и флота, созданного ей на этих берегах. Должна ли она была заслуживать упреки за подобные замыслы, — упреки тем более несправедливые, что ее благотворный гений и познания заставили бы ее извлечь всю пользу и выгоды, которые могли представить эти владения не только для счастья ее подданных, но и вообще всего рода человеческого. Выгоды, предусмотренные этим предположением, не осуществились — и что же вышло из этого? Прекраснейшая часть Европы осталась в руках варваров, доныне не умевших извлечь из нее никакой пользы.

Представим себе государя, одаренного умом высоким, обладающего образованием обширным, без узких взглядов и военной политики тех, которые не постигают ни иного величия, ни иной возможной славы, кроме добываемых оружием, приумножением завоеваний, распространением своих владений, ради увеличения числа своих рабов, какими бы то ни было путями и какой бы то ни было ценой. Подобный государь не стал бы полагать своего величия в обширности территории; его усилия стремились бы к установлению истинного могущества. Он желал бы достигнуть наибольшего, как мы уже говорили, развития нравственных сил, в соразмерности материальным силам царства. К этим побудительным причинам прибавим положение географическое и политическое этого царства.

Если бы он обратил взоры свои на север, то увидел бы себя отнесенным на самую неблагодарную окраину Европы, хотя и самую обширную из всех ее областей, почти сопредельную полярному кругу; в страну, покрытую непроницаемой, ледяной корою, погруженную в оцепенение в продолжение более полугода; в страну с почвой непроизводительной и, в тоже время, отдаленную от плодоноснейших областей царства [498] и, следовательно, от всяких источников благосостояния. Вследствие местоположения столицы при небольшом море, пли, вернее, на озере, покрытом льдом более полугода времени, всякое торговое мореплавание было бы парализовано. Продолжая развивать мое предположение, нахожу, что если бы государь направил свой взгляд к югу, он нашел бы просторно разбросанное население, без промышленности, без образования, хотя и живущее среди великих источников благосостояния материального, и также море — замкнутое не только на полгода, но навсегда, ибо другое море держит ключ к нему. Он увидел бы, однако, что природные богатства, находящиеся в этом обширном царстве, не могут ни развиваться, ни быть пущены в обращение иначе, как чрез это море, сливающееся со Средиземным и сопредельное входу в океан, столь необходимый для поддержания сношений с остальным миром. Этим великим видам тем более препятствовало бы то, что средства к отстранению этой препоны на самом ее пороге. Предполагаем государя, стоящего выше недоверчивой политики, основанной единственно на вычислениях и цифрах, которую вам ежеминутно ставят поперек дороги, чтобы доказать необходимость поддержания какого-то европейского равновесия, доныне мечтательного, которое до сих пор давало результаты совершенно противоположные тем, которых от него ожидали. Итак, если бы государь, сопрягая Турцию со своими существенными интересами, желал присоединить к своему царству, покрытому на три четверти пространства ледяными пустынями, страны, оживотворенные прекрасным небом, заключающие в себе все богатства промышленности и искусства, а следовательно и все основы благополучия их жителей, — следует ли за это порицать его? Выгоды подобного приобретения, при их сравнении с невыгодами климата негостеприимного, с местоположением столицы, которую уже неоднократно грозили затопить морские волны — не должны ли были, весьма естественно, льстить политике великой государыни, — политике, которая, в случае удачи, извлекла бы греческие народы из их оцепенения рабства, в котором они закоснели в течение веков? Без кровопролития, бывшего впоследствии времени у них в отечестве, пришедшем в упадок, воскресли бы [499] свобода, промышленность, торговля, зацвели бы вновь науки и искусства.

Освобождение людей от рабства должно быть владычествующею мыслью великого государя — и императрица Екатерина, в особенности, встретившая непреодолимые препятствия к достижению этой цели в своей стране, была бы, конечно, счастлива, если бы могла возвратить свободу грекам, народу, в древности свободному, который следовательно мог бы опять сделаться таковым. Сами мусульмане, пожелавшие опять жить под новым правительством, могли бы остаться в этой стране во всей безопасности, нисколько не опасаясь ни за свою религию, ни за свое имущество, ибо Екатерина умела бы уважить первую, оградить второе и дать полную свободу всесветной торговле.

Сравним теперь ее политику с политикой трех великих держав, выраженною в весьма недавнее время относительно Турции. Их цель заключалась в сохранении этой империи наперекор всем противоречивым доводам, которые могли быть предъявлены. Как же они взялись за это? Они в течении многих лет оставались благодушными и безучастными зрительницами резни Турции с греками; затем, когда она угомонилась, — истребили ее флоты, ослабили ее и унизили до крайней степени. Кто же всем этим воспользовался? Род человеческий? Нет; именно этого-то всего более и опасались. Желая воспрепятствовать расширению ее пределов, ее окружили соседями и кончили тем, что ей же их и выдали, сделав все, чтобы их обессилить. И это совершилось в то самое время, когда обстоятельства слагались сами собою в пользу их замыслов; ибо стоило только предоставить свободу действий Мегемету-Али и Абрагиму-паше, которые, завоевав Турцию, могли призвать ее к возрождению. Но слепые кабинеты, французский и английский, воспротивились единственному возможному осуществлению их плана.

Таким образом, осуществление екатерининского плана доставило бы великие выгоды не только ее империи, но и всем тем, которые, привыкнув к деятельной и промышленной жизни, пожелали бы переселиться в ее новые области, призванные ей к возрождению и открытые для доступа всем народам. Умеренность ее политики была тому единственной помехой. [500]

Мудрая и дальновидная политика не терпит никакой резкости действий; она выжидает благоприятных обстоятельств — и если императрица питала эту мысль, кто мог бы противиться ее обширным намерениям? Если ее полководцы, с пятнадцатью, шестнадцатью тысячами человек, постоянно побивали турок и истребляли армии, простиравшиеся свыше ста пятидесяти тысяч, кто мог бы помешать ей идти до Константинополя? Помощь, оказанная Турции со стороны других держав? Но она была слишком слаба и пришла бы слишком поздно. Не Балканы ли, чрез которые посланники Екатерины неоднократно переезжали в колясках, со своими свитами, и еще в недавнее время перешла русская армия без всякой помехи, без единого выстрела? Что же останавливало ее победоносное шествие, если не предложения мирные, каждый раз прерывавшие ей успехи и кровопролития и принимаемые ей, если она находила их почетными и выгодными.

Переносясь даже к временам древним, видим, что один из великих императоров римских признал за благо замену знаменитого, величественного, престольного Рима прелестным городом Константинополем.... А императрицу Екатерину мы будем порицать за то, что она эту столицу предпочла С.-Петербургу? Россия, Европа и человечество могли бы только выиграть от этой перемены. Можно ли допускать более великую и более почтенную цель политическую и честолюбивую, если не цель этой великой государыни? Она писала Вольтеру: “если бы Греция, которая только воссылает свои моления, действовала с тем же мужеством, с каким действует властитель пирамид, Али-Бей, — театр в Афинах скоро перестал бы быть огородом, а лицей — конюшней”. Судя по подобным мыслям, можно предполагать, какую пользу сумела бы Екатерина извлечь из обстоятельств в 1822 году, в эпоху великого восстания Греции, если бы она до нее дожила. Но о самой императрице после ее смерти судили точно также, как о “Наказе” при ее жизни. Этот “Наказ” был запрещен во Франции и вот что о том рассказывает Вольтер: “Голландский книгопродавец напечатал этот “Наказ”, которым должны были бы руководствоваться все цари и суды всего света; он отправил в Париж тюк с двумя тысячами экземпляров. Книгу [501] отдали на рассмотрение одному школяру, книжному цензору, как будто какой-нибудь парижский шалопаи мог быть судьей государыни, да еще и какой государыни! Этот тупоумный мошенник нашел предложения смелые, неблагозвучные, обидные для его грубого уха — и объявил книгу опасною, подобно книге философской, и ее, без другого пересмотра, отослали обратно в Голландию. Так было не дозволено пропустить чрез таможню мысли превосходного и мудрого “Наказа” Екатерины”.

Точно также в отношении ее поступают современные школяры, которые столь же неспособны ее понимать, насколько старинные парижские шалопаи не поняли ее “Наказа”. В особенности грустно видеть желание унизить гений, доискиваясь в его частной жизни слабостей, сродных натуре человеческой, ибо с этой стороны обыкновенно нападают на Екатерину, как увидим далее.

Затем ее обвиняют в том, что она виновница раздела Польши. Но несправедливо было бы возлагать на нее одну всю ответственность за эту меру. На долю Фридриха Великого и Марии Терезии должна также выпадать и их часть и мы прибавим к ним и самих поляков, вследствие их буйного характера и непостоянства политической организации.

В Европе существовали лишь два избирательные правительства: в Польше и в Церковной области. В первой оно было плодом честолюбия, необузданности и насилия, так как страна находилась в постоянном волнении и часто в беспорядке; во второй — это было продуктом лукавства и одряхления, и там правительство находилось всегда в положении умирающего. С одной стороны — горячка, с другой — старческое истощение, может быть еще того более гибельное для общества. Таковы были результаты этих правительств, чисто избирательных.

Понятно, что это непостоянство и буйства Польши должны были подать повод пли предлог ее соседям к вмешательству в ее дела.

В наши дни сложились гораздо более здравые понятия о нравах народов, а необходимость оберегать собственное свое спокойствие не дает более права лишать людей их свободы, под предлогом избавления их от безначалия. Но в ту эпоху [502] государи не могли действовать по правилам, еще не существовавшим. К выгодам действительным, Екатерина, возродительница России, приобщала народы, присоединенные к ее империи, стараясь сделать из них граждан, а не рабов.

Впрочем, те, которые всего более ропщут на раздел Польши, могли бы, обращаясь к своей собственной политике, снисходительнее смотреть на это нарушение прав человечества, сравнивая его с разделом территорий и даже престолов, совершенных в Германии и в Италии императором Наполеоном, или — с захватами их на венском конгрессе, когда народы, соединенные в большом и малом числе, переходили, подобно стадам, от одного владельца к другому, вопреки всякому чувству справедливости и достоинства человеческого.

Следует признать вообще, что польские дворяне бывают часто движимы похвальными чувствами. Они достаточно образованы, великодушны, гостеприимны до расточительности, учтивы с равными себе, но весьма надменны со своими вассалами, чрезвычайно щекотливы в вопросах чести, страстно любят свободу, понимая ее по своему, т. е. увлекаясь сильнейшим духом партий. Исполненные тщеславия, хвастливости и энтузиазма к национальной независимости, они способны на величайшие жертвы и на опаснейшие предприятия. Просвещение между ними вообще распространено более, нежели у нас. В бытность мою в Белоруссии, с давних времен подданной России, я, между мелкопоместным дворянством, нашел более общих познаний, более точных понятий о законодательстве и собственных своих правах, нежели заметил впоследствии в некоторых советах министров и некоторых совещательных собраниях. Поляки знают латинский язык и изучают римское право.

Польские дамы часто соединяют с красотою англичанок грациозность француженок, и, будучи оживлены сильнейшим патриотическим чувством, поддерживают его в мужчинах, над которыми их прелести дают им большую власть.

Однако же низшие классы польского народа невежественны, продажны, ленивы, унижены, — рабы во всей силе этого выражения, а дворяне, по-видимому, удерживают преимущественно эту свободу под ярмом, налагая его на своих заморенных соотечественников. [503]

Избирание монарха собранием прямым, всегда бурным, равно и отсутствие единственного пути, которым свободный народ может достигнуть до законодательства положительного, т. е. национального собрания, состоящего из провинциальных выборных, — вот причины того, что польское правительство было самое худшее, какое только можно себе представить. Veto (не позволяем), которое, к несчастью поляков, им удалось установить, прибавляло сумятицы на их сеймах. Если бы при своих выборах они руководствовались достоинствами избираемого лица, тогда у них было бы еще некоторое вероятие на счастье; но заносчивость духа партий направляла и останавливала выбор, без всякого внимания к заслугам или неспособностям в поляке или в иноземце.

Малейшее подозрение, основательное ли, нет ли, против исполнительной власти возбуждаю клич к оружию, без всякого соображения о средствах и без всякого предвидения последствий. Наконец, не видно было возможного конца этим смутам, равно гибельным для самих поляков и беспокойных для их соседей. Здесь должно заметить, что в Европе есть еще другой пример избирательного правительства, именно (как я уже говорил) папского, и оно всегда в состоянии истощения, хотя и поддерживается некоторой нравственноюй властью.

Итак, не желая отрицать рыцарских черт, присущих характеру поляков, должно, однако же, признать, что их чрезмерная подвижность, соединенная с восторженностью благородной, но совершенно необдуманной или разнузданной, часто увлекала их на край той пропасти, в которую они, наконец, ринулись. Справедливо сказано, что в Польше имя короля соединяется с правлением республиканским; пышность трона — с невозможностью упрочить послушание; крайняя любовь к независимости — с рабскими привычками; закон — с безначалием; нищета — с безумною роскошью; плодоносная почва — без обработки и любовь к искусствам — без способности отличаться в котором либо из них. Эти аномалии крайне затрудняли управление подобным народом; было также весьма опасно предоставить его собственному самоуправлению.

Долго перенося невыгоды подобного порядка вещей, государи [504] соседних земель решились войти в соглашение о мероприятиях к устранению тех неудобств, которые им причиняли каждые выборы. Один глубокомысленный писатель заметил, что Пруссия, не смотря на свои победы в продолжение Семилетней войны, оставалась слабою в сравнении с Австрией и Россией. Фридрих II и брат его Генрих, коего политическая прозорливость равнялась его воинским дарованиям, знали о желании Австрии воротить прежние свои владения и что увеличение это могло быть допущено Россией, с условием расширения ее собственных пределов несколько к югу. В этом критическом положении Фридрих и его брат, оставленные Францией на произвол судьбы, поняли, что единственное средство к сохранению за Пруссией места в ряду европейских держав, дарованного ей победами, в том, чтобы связать ее узами общих интересов с Австрией и Россией.

При этом положении дел, Россия более теряла, нежели выигрывала, ибо почти вся Польша находилась в зависимости от нее, и, потому, эта мера со стороны Екатерины была не хищением, как клеймят ее, давая подобное прозвище, а жертвой, приносимой большими выгодами в пользу малых, но, быть может, более прочных. Со стороны Пруссии это было следствием дальновидной политики, потому что Австрия была в том в равной степени заинтересована. Увеличивая территориальный состав Пруссии, в то же время побуждались к ее сохранению те державы, которые иначе могли бы желать ее ослабления, или уничтожения. Императрица Мария Терезия согласилась на эту меру, понимая ее мудрость и видя, вместе с тем, что она принята отнюдь не для удовлетворения честолюбия Екатерины II. После зрелых совещаний и глубоких размышлений трех мудрейших политиков и, в тоже время, величайших государей этой эпохи, раздел Польши был решен, как единственное средство к прекращению печальных событий, коих она была позорищем.

Должно припомнить, что понятия, как о правах отдельно взятых личностей, так и о правах народов, значительно развились с того времени, и хотя возможность дать довольно строгие узаконения к укрощению столь строптивого народа может быть допущена и в наше время, — упомянутые три государя могли действовать лишь по понятиям своего времени. [505]

Если бы они имели отрадную возможность обладать поляками в наше время, они, вероятно, избегли бы подобных крайностей, ибо были слишком одарены прозорливостью, чтобы бороться с духом их века.

Можно сказать, что великие европейские державы, которые никогда не совестятся захватывать все, что им кажется выгодным обладанием, пришли бы в раздражение при мысли, что женщина, во главе непросвещенной нации, вздумала действовать несколько по их примеру, с целью обеспечить спокойствие и славу своих подданных.

Впрочем, восходя к отдаленнейшим временам, видим, что поляки, после смерти Батория, в 1586 году разделились, по обыкновению, при избрании ему преемника. Одна из партий подала свой голос за Сигизмунда, наследника шведского престола; другая — за Максимилиана Австрийского; а третья — самая многочисленная — за Феодора, царя Русского. Это доказывает, что поляки не всегда были против русского владычества. Известно даже, что сами русские отказались тогда от сделанного им предложения, вследствие некоторых условий относительно распределения титулов монарха, которым они не хотели подчиниться, и этим решено было избрание Сигизмунда.

Состояние безначалия и неопределенности, в котором находилась Польша, во все времена, внушало ее просвещеннейшим государственным мужам, что ее раздел неизбежен. На сейме 1762 года примас говорил избирателям: “рассмотрите состояние вашей отчизны, коей падение, неизбежное и недалекое, предвидится всеми иностранцами, которые удивляются, как еще она могла существовать так долго без всякого совета, без всякого правительства. Власть законодательная упразднена; неисполнение законов — обычное; правосудие уничтожено силою; свобода угнетена; торговля при последнем издыхании; города и посады обращаются в развалины; села и деревни подвергаются набегам, — вот что мы видели в Польше в течение тридцати семи лет. В какой истории отыщется пример нации, преданной подобным неурядицам?” — Таково было предвидение польских государственных людей.

Чтобы извлечь страну из этого, почти непрерывного, безначалия, Екатерина проявила свою мудрость, избрав орудиями [506] своих намерений людей просвещеннейших, усерднейших и ревностнейших из польских патриотов. Чарторыжские и их племянники Понятовские были того мнения, что страна слишком обширна, нравы слишком испорчены, соседи слишком могущественны, чтобы поляки могли оставаться под республиканским правлением и склонились на учреждение правильного монархического правления. Эти люди, уважаемые поляками, собрали многочисленную партию сочувствующих этой системе, — партии, признанной императрицею за единственную, которая может быть допущена. Но этих здравомыслящих патриотов надобно было поддерживать против самой разнузданной оппозиции, и, с их согласия, русская армия вступила в Литву. Самые ярые республиканцы кликнули клич к народу: “жгите ваши дома; лучше скитаться по земле с оружием в руках, нежели подчиниться произволу!” Впрочем, что касается до владычества, то между русскими и поляками существует старинная взаимность, с тою еще разницею, что последние управляли русскими с большим высокомерием и жестокостью, нежели первые, при подобных же обстоятельствах. Русские никогда не приказывали, никогда не устраивали у себя тайных убийств, как то делали поляки во времена Сигизмунда, когда они внезапно напали на жителей Москвы, на площадях, на улицах, в домах и даже в самых храмах. Рынок был покрыт трупами, ничему не было пощады, ни возрасту, ни полу, и убийства сопровождались грабежами, пожарами и всякого рода насилиями. Во времена императрицы Екатерины русские, в свою очередь, владычествовали в Варшаве, но опять поляки задумали новую резню войск и исполнили свой замысел по образцу сицилийских вечерен. Русские никогда не бывали виновны в подобных ужасах; штурм и взятие предместья Праги, сопровождавшие их ужасы и убийства, были следствиями войны, принявшей страшный характер, вызванный предшествовавшими злодействами. После московской бойни, о которой мы только что говорили, поляки расхитили все богатства, найденные ими во дворцах и в храмах; между прочими — дарохранительницы, сосуды, оклады и ризы с икон литого золота. Итак, очевидно, что они в долгу перед русскими не оставались и насыщали свою злобу каждый раз, когда только могли. И если бы кто захотел допустить, что одно поколение может быть причастно злодействам [507] другого, то увидел бы, что неистовства поляков против русских оставляли далеко за собою все то, что было сделано русскими в отношении поляков.

Доказательство, до некоторой степени вытекающее из самых событий, тому, что эти постепенные разделы Польши были последствиями силы вещей, заключается, с одной стороны, в той легкости, с которою они могли совершаться; с другой — в непреодолимых затруднениях, встреченных после того могущественнейшими людьми, каковы Наполеон и Александр, при их попытках восстановить Польшу в ее независимости и национальности. Первый не мог этого сделать, не взирая на свою волю и великое могущество, так как наибольшие личные интересы тому противились; второй, не смотря на свои самые благие намерения относительно этой страны, не мог достаточно повлиять на поляков со стороны нравственной.

Во времена императрицы Екатерины каждое приобретение увеличивало силы, тогда как ныне от него ослабевают; в поляках видят передовой отряд врагов, за которым, всего прежде, надобно наблюдать и сдерживать его, ибо вместо приобретения верных подданных в них находят народ беспокойный, всегда готовый взбунтоваться. Угнетение и непрерывные гонения, которым их подвергают, делают то, что они ожидают лишь благоприятной минуты, чтобы взяться за оружие и сражаться с их притеснителями. И если бы когда-нибудь Россия была принуждена перенести свое оружие из их страны, несомненно, что враждебные ей державы воспользовались бы ненавистью поляков к их властелинам.

Если Екатерина умела покорять своих врагов силою оружия, то хотела сохранять свои завоевания благотворениями. Поэтому-то она в обхождении с поляками допускала, всевозможные смягчения. Она привлекала их к своему двору и ко всем должностям империи, не отделяя их от русских. Если иногда бывали случаи несправедливости к ним со стороны чиновников второстепенных, то не иначе, как без ее ведома. Но со времени кончины государыни положение дел весьма изменилось. Неясность политики подняла массу спорных вопросов. В 1814 году польскому народу была дарована либеральная конституция, применение которой к делу было более, чем неумело и неискусно. [508]

Говоря о Екатерине, мы далеки от мысли представить великую государыню как существо идеальное, одаренное всеми качествами, всеми совершенствами и изъятое от недостатков и слабостей, присущих природе человеческой, или приписывать ей свойства сверхъестественные. Она, без сомнения, не переходила за черту тех пределов, до которых дозволено достигнуть гению и уму человека. Мы только сделали обзор ее политики.

V.

Сравнение Екатерины II с великими европейскими государями. — Екатерина Великая — как женщина.

Признавая императрицу Екатерину не чуждой слабостей человеческих, мы, для более верного о ней суждения, сравним ее высокие способности, возвышенный гений, обширные познания и широкие замыслы с теми же свойствами других великих государей и посмотрим на чью сторону склонятся весы добра и зла, кто из них сделал лучшее и более похвальное применение своих средств к практике правительственной и в пользу успехов просвещения. Что же касается до ее деяний и до характера ее завоеваний, сравним их с деяниями и с завоеваниями государей, снискавших наиболее славы и заслуживших титул “Великих”. Возьмем за образцы Карла Великого, Филиппа Августа, Людовика IX, Филиппа Красивого, Генриха IV и, наконец, Людовика XIV, которые вознесли свое королевство на высокую степень силы и славы — и тогда увидим, что первый был единственным королем, желавшим возвысить народ в его достоинстве, дать ему права, допустить его к соучастию в государственных делах. Все прочие только поддерживали, с большим или меньшим дарованием, свои права государей самовластных. В данном случае Екатерина желала действовать по примеру Карла Великого, в отношении своих народов, но она далеко от него отстала во всем том, что было сделано им, к омрачению великого своего царствования и прекрасных своих деяний столькими ужасами и жестокостями, которые трудно примирить с его добрыми качествами. Он не уважал никаких прав, ни народных, ни [509] политических, ни кровных уз, если они возбуждали его подозрительность. Троекратно похититель власти, отравитель, неверный супруг, двоеженец, — он развелся с женою; наконец, как человек, Карл Великий был подвержен всем порокам. Затем, он приказал умерщвлять, грабить тысячи саксонцев из фанатизма и суеверия; обращал людей свободных в рабов; смотрел как на мятеж на их похвальные и отважные усилия; насильно переселял и разбрасывал целые народы в земли им чуждые; установил гнусное тайное судилище (Wehmgericht), бывшее хуже всех возможных инкви-зиций, — а ему дают титулы: великого, благочестивого, почти святого. Также и Людовик XIV, не смотря на позорные деяния последних лет своего царствования, и на разорение Пфальца, и на фанатическую отмену Нантского эдикта, остался великим человеком. Лучше ли все это раздела Польши, соглашенного по необходимости между тремя величайшими государями того времени? Нужды нет: строги только к Екатерине; только ее судят без всякого снисхождения и внимания ни ко времени, ни к обстоятельствам! К счастью, есть факты, если кому угодно отыскать их, говорящие громче и внятнее клевет, критик и пасквилей, которыми старались очернить ее царствование.

Почему в Екатерине охуждают именно то, чем так восхищаются в других великих государях? Т. е. выгодные завоевания и увеличение царства?

Признательное потомство поставило Филиппа Августа наряду с величайшими королями франции. Его права на имя Великого заключались в завоевании Пикардии и Артуа, в присоединении к Франции Нормандии, Мэна, Анжу, Турени, Пуату, Оверни и великого числа городов и замков. Почему подобные права, говорю я, послужившие дарованию бессмертия королю, в глазах его народов и Европы, послужившие к тому же и многим другим государям, в устах иностранных писателей обращаются в хулу на Екатерину, за то, что она завоевала Крым, Белоруссию и др.?

Разве эти области не были более подлежащими приобретению ею, нежели ее предшественниками?

Эта государыня соединяла с мужеством, которое доказала неоднократно, великую мудрость, с которой успела управлять своими владениями. Она уважала писателей и со знаменитейшими [510] из них вела переписку. Красавица собою, изящная, великодушная, обожаемая, она любила осыпать благодеяниями людей, которые своими дарованиями и познаниями приносили честь их веку и их отечеству. Она желала жить в памяти своих подданных и потомства; в этом заключалось ее честолюбие.

Испанские — Изабелла и Фердинанд присоединили к своей короне королевства: Галицию, Леон, Аррагон, затем Сардинию, Корсику и Сицилию и сочетали с их семнадцатью королевскими титулами титулы графов Барцелонны, Бискайи, Кролины, Руссильона, герцогов Афин и Неапатрии, и люди находили, что все это достойно удивления и вполне справедливо. Им предоставили спокойное пользование их приобретениями и еще расточали им за это похвалы, прощая самые гонения, поднятые на жидов и на мавров, прощая учрежденный ими суд Сург: они складывали святотатственные костры, являли примеры жестокости, свойственной лютейшим тиранам, но их чествуют как великих монархов в глазах Европы. Их величают освободителями отечества. А Екатерину, которая только благотворила, не делая зла, ее порицают и славу ее раздирают на клочья!

До сих пор мы старались доказать обширность ее гения, великие свойства и дух правительства императрицы Екатерины: но подобные вещи не для всех занимательны. Люди любят входить в подробности частные, доступные понятиям всяких умов. Удовлетворяя сколь возможно и этому вкусу, чтобы ответить на последний упрек, беспрестанно обращаемый к Екатерине, оставим в стороне государыню и займемся личностью женщины. Но в тоже время напомним слова Вольтера, сказанные о Петре I: “в этой истории заключается политическая жизнь царя, которая была полезна, но не частный его быт, о котором существует несколько анекдотов, впрочем, довольно известных. Тайны его кабинета, его постели и стола не могут и не должны быть разоблачаемы иностранцем”. Тем с большей сдержанностью и осмотрительностью, скажу даже, с обдуманным и деликатным уважением, должно прикасаться к подробностям частной жизни женщины столь необыкновенной, высоких качеств которой, если бы они были справедливо оценены, было бы достаточно для искупления не только того, что людям угодно называть пороком, но что [511] неразлучно с человеческой натурой и память о чем, не смотря на это, стараются омрачить. Наконец, для удовлетворения вкуса к подробностям этого рода, скажем, во-первых, что рост Екатерины был средний, она была весьма хорошего телосложения и пользовалась превосходным здоровьем, поддерживаемым ее умеренностью. Образ ее жизни был прост и полезен здоровью. Она вставала обыкновенно в шесть или в семь часов; занималась учением до девяти; кушала кофе и в то время, когда была за туалетом, запросто разговаривала с приближенными или с теми, которых призывала к себе в эти часы. Беседовала иногда с приезжавшими из внутренних губерний; расспрашивала о их семействах, об управлении, о ценах па жизненные припасы, о судопроизводстве и обо всем, что могло быть полезно народу. Один из губернаторов, которого она заставила дожидаться и не могла принять, отвечал ей, когда она извинялась, отпуская его: “ничего, ваше величество; ведь я приехал по вашим, а не по своим делам”. Она засмеялась и была довольна ответом.

Затем она работала с тремя или с четырьмя секретарями, составлявшими ее министерство, которым были препоручены главнейшие отрасли управления. Между ними один генерал-прокурор заменял пять или шесть нынешних министров, при пятидесятой доле расходов и при той же деятельности. Она заставляла читать себе депеши посланников, а в военное время рапорты главных начальников сухопутных и морских сил; рассматривала донесения губернаторов; подписывала ответы, которые приказывала составить накануне; спорные вопросы, смотря по важности дел, отсылала в государственный совет. В праздничные дни и воскресные дни слушала обедню, и прием делала сейчас после вставания с постели. За стол садилась в час или в два; из столовой шествовала в свои апартаменты, где находила придворных дам, разговаривала с ними; посещала иногда своп эрмитажные спектакли или в малых своих покоях беседовала с особами, удостоенными быть принятыми в круг близкого ее общества. Поддерживала общий, но всегда умный и занимательный разговор. Ужинала, потом уходила почивать. День ее оканчивался в десять, или около десяти часов. [512]

Она, конечно, могла сказать подобно Генриху IV: “когда меня не будет, тогда узнают мне цену; тогда придет минута, в которую обо мне пожалеют!” И какого гнусного истолкования этим словам ни придавала невежественная злоба!..

Черты лица Екатерины были правильны и чрезвычайно подвижны; то мягкие и приятные, то строгие и исполненные достоинства до такой степени, что фельдмаршал Румянцев, хотя и всегда допущенный в ее дружеский круг, говоря ей речь по случаю нового устройства империи, был до того смущен величественным видом царицы, что без ее ободрения и знаков благосклонности едва не запнулся.

При восшествии на престол ей было тридцать лет и ее упрекают за то, что в этом возрасте она была не чужда слабостей, в значительной доле способствовавших популярности Генриха IV во Франции. Но мы, ведь, к нашему полу так снисходительны! Нелепой мужской натуре свойственно выказывать строгость в отношении слабого, нежного пола и все прощать лишь своей собственной чувственности. Как будто женщины уже не достаточно наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти? Странный упрек, делаемый женщине молодой, независимой, госпоже своих поступков, имеющей миллионы людей для выбора.

Эти самые ярые обвинители обоих полов именно те, которые имеют наименее прав обвинять, не краснея за самих себя. У Екатерины был гений, чтобы царствовать, и слишком много воображения, чтобы быть нечувствительной к любви. “Недостатки Генриха IV были недостатками любезного человека”, сказал Вольтер — “а его добродетели — добродетелями человека великого”. Что же! Не забудем и мы слово принца де-Линя: “Екатерина — Великий (Catherine “le Grand”), и пусть е она пользуется правами великого человека.

Все, что можно требовать разумным образом от решителей наших судеб, то — чтобы они не приносили в жертву этой склонности интересов государства. Подобного упрека нельзя сделать Екатерине. Она умела подчинить выгодам государства именно то, что желали выдать за непреодолимые страсти. Никогда, ни одного из своих фаворитов она не удерживала далее возможно кратчайшего срока, едва лишь замечала в нем неимение способности, необходимой для содействия ей в [513] благородных и бесчисленных трудах. Мамонов, Васильчиков, Зорич, Корсаков, Ермолов — не смотря на их красивые лица, были скоро отпущены вследствие посредственности их дарований, тогда как Орлов и Потемкин сохранили за собою свободу доступа к ней, первый в течение многих лет, второй — во все продолжение своей жизни. Самый упрек, обращенный к ее старости и обвинявший ее в продолжении фаворитизма в том возрасте, в котором, по законам самой природы, страсти утрачивают свою силу, — самый этот упрек служит подтверждением моих слов и доказывает, что не ради чувственности, а скорее из потребности удостоить кого-либо своим доверием, она искала существо, которое по своим качествам было бы способно быть ее сотрудником при тяжких трудах государственного управления. Вероятно, с этой точки зрения один английский оратор (лорд Камельфорд) отнесся к ее поведению, говоря весьма забавно, что “Екатерина своими пороками делала честь трону, тогда как английский король (Георг III) бесчестил его своими добродетелями”. Известно, что этот король был добрым государем, добрым мужем, но склонности его были ниже его сана и приличествовали более фермеру, нежели королю. Такова однако же разница воззрений на поведение государей — людей государственных и простолюдинов.

Если бы мы захотели осуждать людей за их волокитства скольких великих людей мы бы не досчитались!

Но Екатерина, говорят, разорила общественную казну в пользу своих фаворитов. Правда, что, начиная с Орловых, нельзя отрицать, чтобы они не были обогащены ей; но какая же цена покажется дорогою за тридцать четыре года благоденствия и славы, доставленные ими России возведением императрицы на престол? Это заслуживает признательности. Впрочем, эти люди были наиболее популярны и наиболее уважаемы русскими, и, если бы Екатерина не вознаградила их, это сделала бы нация, из опасения быть неблагодарною. Не говоря об опасностях, которым они подвергались, влагая в руки Екатерины скипетр, разве они, после того, не служили ей с усердием и верностью и как воины, как люди государственные? (Григорий) Орлов, между прочими оказанными им услугами, не щадил своей жизни в Москве, во время чумы, [514] которую, наконец, победил; Алексей, брат его, начальствовал нашим флотом при Чесме и сжег турецкий флот, и не в мирное время, как это делается в наши дни, но во время войны, упорной и долгой; а тогдашние турки были гораздо более в состоянии вести ее, нежели нынешние.

Потемкин был тоже обогащен Екатериною и вознесен на высочайшие должности; но кто же из государственных людей более его способствовал расширению пределов и могущества империи? Он приобрел для России области в одном из благораствореннейших климатов Европы и умел извлечь из них великую пользу. Он создал на Черном море флот, который победоносно боролся с врагами и остался их грозою. По военной коллегии, Потемкин произвел в армии полезнейшие и разумнейшие преобразования, в особенности по части экипировки удобной, экономической и приличной, данной войскам. Его гений парил над всей политикой империи, наряду с гением его бессмертной государыни.

Екатерина была первой царицей, заявившей идеи, сообразные с познаниями века и благоприятные человечеству. Она видела, что следует пересоздать все, касающееся нравственной силы народа. В состоянии рабства просвещение и добродетели — плоды весьма редкие. Но это не заставило ее отступиться от своего намерения и, приняв участие во влиянии воспитания и привычек на развитие нравственных свойств, она первые свои усилия направила на высший класс народа, который был лучше подготовлен к воспринятию ее похвальных стремлений и только что начал отлагаться от остального народа, благодаря правам, дарованным ему Петром III актом, наименованным “указ о вольности дворянской”.

Императрица Екатерина ненавидела деспотизм до такой степени, что одною из первых мер ее царствования было уничтожение древнего обычая подписывать общественные акты, челобитные, просьбы и т. п. неблагородным словом “раб”, заменив” его словом “верноподданный”.

Она очень хорошо понимала, что в деспотизме — величайшее зло; когда страх властвует над умами, всеобщее отупение делается непреодолимым препятствием для всякого выгодного преобразования. Екатерина не могла найти элементов, необходимых для воспринятия народом участия в делах [515] политических. Деспотизм не есть причина, по следствие. Если бы не было рабов, не было бы и деспотов. Доказательством служит то, что Екатерина употребляла все усилия к ограничению своей власти, но была принуждена от того отказаться. Есть рабы по своему состоянию и есть рабы по природе; первые самые преступные, вторые — достойны жалости.

От личной свободы зависят: образование, умеренность, благочиние, мужество, уважение, могущество, общественное богатство, честь — одним словом все добродетели. Рабство извращает все чувства, притупляет всякие ощущения и умерщвляет их. Оно душит всякие дарования, смешивает все оттенки, портит все государственные порядки, уничтожает всякую возможность преуспеяния и благосостояния народного.

У всех свободных народов всегда были рабы, с которыми они обходились обыкновенно с величайшей суровостью. Начиная от илотов Греции — до негров Америки, эта система существовала с большею или меньшею жестокостью и варварством. Англичане были единственным народом, давшим первый пример человеческих добродетелей добровольным и общим освобождением своих рабов.

Но что же за причина тому, что свобода бывает всегда так связана с рабством? Причина в том, что в натуре человека свободного исполнять свою волю и заставлять других исполнять ее, т. е. тех, которые согласны ей подчиниться. А так как виды у людей свободных великие, то и воля их непреклонна; в их душе есть гордость, ум их смел и они хотят, чтобы им повиновались без противоречия во всем, что ведет к исполнению их видов. Можно сказать, что у императрицы Екатерины была душа свободного человека. Но когда рабство в какой-либо стране двояко, каково оно было в России, со времени восшествия Петра I на престол, т. е. что простой народ в таком же рабстве, как и его господа, тогда случается, что одно зло умеряет другое. Владетель раба зверски обходится с ним, бьет его, не боясь никакой ответственности и не ведая, по собственному опыту, что значит подвергаться побоям; но русский рабовладелец, находясь беспрестанно под ударами произвола, испытывает зло на себе самом и страшится ответственности.

Возможно ли, чтобы подобное положение вещей было терпимо [516] в Европе? Хвались после этого своим просвещением старая ханжа! (Прозвище, данное Западной Европе. – прим. Л. Ч.).

Императрица Екатерина смотрела на своеволие как на состояние переходное, как на действие необходимости, которую она надеялась скоро уничтожить. Для подготовки к тому средств она желала умерять самоуправство, придавая более силы дворянству, создавая могущественную и богатую аристократию, которая служила бы для поддержания равновесия власти. Она решилась щедро вознаграждать услуги, оказанные ее военачальниками, министрами и дипломатами, которые должны были составить высший класс общества. В это время Фридрих Великий, Мария Терезия, Густав III шведский, государи, более или менее самодержавные, сохранили старинный предрассудок (как ныне говорится) поддержания блеска трона. Отталкивая от себя деспотизм, Екатерина умела внушить уважение к главе, увенчанной короной, и для этого желала, чтобы всякое, ею издаваемое, повеление было грандиозно, великодушно, царственно-либерально; если же она награждала не всегда соразмерно оказанным ей услугам, то, по крайней мере, соразмерно величию той, которая жаловала вознаграждения.

Самый свободный из всех народов — англичане окружают своего короля всеми почестями и знаками уважения, подобающими главе великого народа (Англичанин, преклоняя колена, целует руку своего государя, который не смеет ему в том отказать. – прим. П. Ч.). Их собственное достоинство повелевает им оказание подобной почести, которая есть как бы отражение помянутого достоинства. В народе порабощенном, наоборот, блеск трона, просвещение и слава великой государыни должны были отражаться на ее подданных. Согласно этим правилам, когда кто из них бывал удостаиваем ее приязнью, она признавала приличным, чтобы он сохранял знаки блестящих отличий и в тоже время был в состоянии поддерживать достоинство своего сана в дворянской иерархии и содействовал увеличению власти самодержавной. На это возразят, может быть, что средства к созданию этой иерархии не всегда были чисты, ни особенно удачно приисканы; но пусть взглянут на происхождение дворянских фамилий; пусть [517] потрудятся порыться в лесу родословных дерев герцогов и принцев в древнейших и в могущественнейших монархиях и тогда на это возражение получат удовлетворительный ответ. Впрочем, есть ли что безусловно чистое и совершенное в делах рук человеческих? Не отыщется ли в них всегда более или менее лигатурной примеси, особенно в делах политических?

“Из кого состояло французское дворянство?” — говорить один правдивый и замечательный писатель, — “из мещан, получивших дворянство, и из новых вельмож, коих фавора исходила из источника нечистого, часто преступного, почти всегда постыдного и совершенно недостойного народного уважения”.

Скажем, наконец, что расточение казны, в котором обвиняют Екатерину, имели хорошие последствия. В ее время государственный доход простирался до ста миллионов рублей; ее преемники возмечтали после того о доходе в четыреста миллионов рублей и вообразили себя богаче, на самом же деле чудесным образом обеднели. Рубль во времена Екатерины стоил четыре франка, тогда как, благодаря экономии, чистоте нравов и финансовому искусству, стоимость его упала впоследствии на пятнадцать и даже на двадцать копеек. Офицер, получавший триста рублей жалованья, или генерал-майор, получавший тысячу, имели на самом деле в четыре с половиной раза более, нежели получают ныне, не смотря на весьма незначительные прибавки в несколько копеек, сделанные к их окладам в разное время. Государственный кредит был тогда если не в самом, сколь возможном, цветущем положении, то по крайней мере гораздо выше того, который был впоследствии, и стоял высоко, не смотря на фаворитизм и на войны, которые Екатерина была принуждена вести с соседями и в которые ее вовлекли англичане и шведы, завидовавшие ее успехам, — зависть, весьма естественная в первых, по причине быстроты успехов ее на востоке и их постоянного опасения за Индию, — зависть, мотивированная у вторых утратою их областей и владычества па Балтийском море. Но эти войны клонились всегда в пользу ее подданных и к увеличению ее царства. Отложим слабости в сторону! Какие чувства признательности Должно питать к государыне, которая во все продолжение своего царствования так неутомимо трудилась над пробуждением [518] в своих подданных чувств чести и достоинства? Если бы здоровье великой царицы было худо и способности ее плохи, можно ли бы было ее за это порицать? Без сомнения — нет; а за то, что все это было исправно, ее порицают и возлагают на нее ответственность за последствия. Но какой иной можно сделать вывод из этих долгих рассуждений, кроме сказанного Вольтером — “что предрассудки суть разум глупцов”. Великие свойства, которыми царица была одарена, должны тем более поражать наблюдательные умы, что она проявляла их среди событий и эпох самых странных, а иногда и возмутительных. Ей предшествовали люди преобразований столь же насильственных, сколько и плохо понимаемых, сопровождаемых завистливыми и мелочными страстями, несколькими проблесками света, угасавшими в постыдных распутствах, в умопомрачении, самых сумасбродных выходках и в чрезмерной слабости, которая, вместо исправления зол, снова погрузила нацию в мрак и в позорное уничижение.

Законодательница просвещенная, человеколюбивая и мудрая, истинная благодетельница народа, которого она сумела сделать настолько счастливым, насколько он был к тому восприимчив, — если неоднократно она бывала удерживаема в благородном своем стремлении к улучшениям, которые считала себя в состоянии сделать и на том поприще, на которое ее подвизал гений, это было потому, что она встречала в самой натуре людей, ею управляемых, препятствия непреодолимые к исполнению ее великих замыслов. Это было, без сомнения, заблуждением, но заблуждением похвальным и достойным великих причин. Она была слишком хорошего мнения о натуре людей, которых намеревалась всеми силами извлечь из унизительного положения, в которое они были так давно погружены.

П. В. Чичагов

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Записки Адмирала Павла Васильевича Чичагова // Русская старина, № 9. 1886