Русская колонизация Северовосточного края.

(Эта статья была доставлена в Редакцию, при следующем письме профессора К. Н. Бестужева-Рюмина:

«М. Г. Препровождая в ваш журнал статью покойного профессора Московского университета Степана Васильевича Ешевского, считаю не лишним сказать несколько слов как о статье, так и об авторе ее.

«В 1867 г., Ешевский был профессором русской истории в Казанском университете. Весною этого года, он прочел три публичные лекции, выбрав предмет, который наиболее мог интересовать местное общество, а именно, колонизацию русскими северо-восточного края Империи. Этнографические вопросы постояло интересовали Ешевского: в Казани он основывал этнографический: музей; одною из последних забот его жизни было устройство этнографического отделения Московского музея; у него самого была недурная коллекция древних вещей преимущественно из Биармии (описаны в Перм. Сборнике, кн. I) и Булгар, один из московских курсов (общий курс древней истории 1861-62 г.) он начал этнографическим введением (которое и напечатано в «Отеч. Зап.» 1862 г. под заглавием. «Этнографические этюды»; посвященные общим вопросам, эти этюды заключают однако в себе в виде примера кое-что заимствованное из предлагаемых лекция); другой московский курс он посвятил этнографии римского мира (курс 1858 г.). Это сознание важности этнографии и желание показать все значение вопросов, входящих в ее состав, было второю причиною, по которой выбор его остановился на этом предмете. Краткость срока (он прочел всего три лекции), недостаточность обработки предмета у нас, и до сих пор еще на вполне укоренившагося, побудили его ограничиться общим очерком. Очерк этот, не смотря на то, что, после его прочтения, прошло почти десять лет, до сих пор, по моему мнению, не утратил своего интереса: он может служить как бы программою для будущих исследований этого в высшей степени интересного края. Конечно, новый исследователь может прибавить некоторые новые черты: хоть бы об отношении московского правительства к местному дворянству, на что есть указания в сборнике Актов г. Мельникова, которые издан после, но едвали, судя по упоминанию имени г. Мельникова в одном месте статьи, не был известен Ешевскому до издания, или о понизовской вольнице, на что есть указание в статьях г. Мордовцева, превосходном опыте обработки местных материалов. Во всяком случае, общие черты чрезвычайно метко и верно указаны в очерке Ешевского. Объединяющая сила Великорусской отрасли великого Русского племени, которой — если позволительно так выразиться — суждено было первой стать оплотом и центром тяжести славянства, ярко выступает на страницах этого очерка: да, великорусское племя есть племя смешанное — готов сказать каждый — но потому оно и великое племя: само собою без помощи (иногда даже с противодействием администрации) оно успело ославянить население огромного пространства. Победа христианского и европейского начала над степными кочевниками — вот самая любопытная сторона Русской истории; а главное поле битвы — северо-восточный край и Сибирь; уже с опытом, вынесенным из этой местности, и оградив себя от востока, русское государство и русский народ обратился к югу на Новороссию. Кроме этого общего вывода о колонизаторских способностях великорусского племени и значение этой струи в его истории, можно сделать еще много других выводов из краткого очерка, представленного Ешевским, напр., о том инстинкте, который руководил в этом вопросе московским правительством, о его чисто-великорусском умении обеспечивать свое владычество в покоренных странах, и том вреде, который принесло нам крепостное право, заимствованное от Польши, и о том, как умел русский человек найти выход и из него; на многое другое можно бы еще было указать, но все это легко увидит сам читатель.

«В заключении, позволю себе сказать несколько слов о самом Ешевском; более же подробные библиографические сведения о нем надеюсь сообщить вам для одной из следующих книжек. Мы слишком скоро забываем своих деятелей и редко-редко решимся помянуть их добрым словом; а стоит помянуть такого человека, как Ешевский, который страстно и глубоко был предан делу науки в России, который по своей живой, впечатлительно природе всем интересовался, обо всем хотел иметь точные сведения и составить самостоятельное понятие, который умел наконец возбудить к себе сочувствие учащейся молодежи везде, где он ни был, и быть ей истинно-полезным и советом и книгами, далеко не ограничивая своей деятельности профессора одними лекциями. Еслибы только те из ученых, которые внесли новое начало в науку, заслуживали признательной памяти, тогда бы пришлось говорить весьма о немногих, и, мало того, пришлось бы быть крайне несправедливым ко многим честным, умным и энергичным деятелем, которые всю жизнь свою положили «в бут», под здание образования своей страны, как часто говаривал покойный, этим его словом всего лучше можно охарактеризовать его деятельность.

«С. В. Ешевский родился в 1827 г. в Кологривском уезде Костромской губернии; учился сначала в Костромской, а потом в Нижегордской гимназии. Еще в гимназии (особенно в Нижнем, под влиянием тогдашнего нашего учителя П. И. Мельникова) он начал особенно любить историю. Те-же занятия продолжались и в университете (сначала Казанском, потом Московском). Окончательно же предался он Всеобщей истории под влиянием П. И. Кудрявцева; по окончании курса (в 1850 г.), он был сначала учителем истории в Николаевском Московском институте; потом профессором (с 1853 в Одессе, с 1856 в Казани, и с 1858 в Москве).

В этот промежуток он защитил свою диссертацию на магистра: «кай Солий Аполлинарий Сидоний», которая вызвала превосходную рецензию киевского профессора Деллена, присуждавшаго ей Демидовскую премию. В 1859 г., он поехал за границу и вернулся в Москву в 1861 г. В последние годы, здоровье его, никогда не бывшее крепким, начало слабеть. Осенью 1864 г., после трехмесячного пребывания за границей, он был проездом в Петербурге, и показался мне крепче; но кто было обманчиво: в мае 1866 г. его не стало. Не буду здесь перечислять трудов Ешевского; в подробном очерке, я представлю полную картину его учено-литературной деятельности; скажу только, что после него осталось несколько составленных курсов, из которых некоторые могут появиться на страницах вашего журнала, а полное собрание его сочинений будет издано в Москве.

«Примите и проч.»

В следующих книжках журнала будут помещены другие две статьи покойного С. В. Ешевского; уже поступившие в Редакцию. Ред.)

I.

Едва ли возможен в настоящее время спор о важности этнографических вопросов для истории. Чем глубже проникала мысль историков в изучении минувших судеб человечества, чем полнее и многостороннее было это изучение, тем ощутительнее становилась необходимость воспользоваться богатыми сведениями, которые даются современным состоянием наук естественных. Пока на первом плане стояли события внешней, политической жизни народов, сознание этой необходимости не могло возникнуть. Войны, дипломатические сношения, [212] изменения в сфере законодательной легко изучить без пособия естествоведения. Даже вопросы о происхождении народов, о родстве их между собою, так сильно занимавшие умы [213] ученых прошедших столетий, не наводили их на мысль искать разрешения не в одних более или менее произвольных филологических сличениях, не в одном собрании и своде цитат из древних писателей. Путем сравнительного языкознания можно было дойдти до многих важных выводов, но в то время, когда лучшие умы мучительно напрягались над вопросами о происхождении, сравнительная филология, как наука, еще не существовала. Она возникла только в настоящее время, и была результатом развития тех же требований, которые привели к вопросу о значении пород человеческих. Сравнительная филология ведет в тот же таинственный мир до-исторической древности, где одновременно совершался процесс обособления народностей и обособления языков. Писанная история, летописи дают только самые темные отрывочные известия об этом до-историческом периоде, и, ограничиваясь изучением одной, так сказать, летописной истории, невозможно составить себе какое-нибудь, по возможности, верное понятие. Писанная история [214] является в народе только тогда, когда уже кончился этот образовательный процесс, когда народ сознал уже себя, как конкретное целое, отличное от всех других народностей, когда выработались в главных своих основаниях язык и неразрывно связанный с языком круг воззрения на окружающую природу и человека, — когда, одним словом, сложилась и отвердела та форма, тот физический и нравственный тип, который до конца его существования будет составлять его исключительную особенность, и когда ослабела, если не вполне уничтожилась, память о пути, о тех изменениях, которыми достигнут был этот результат. Отголоски, воспоминания периода обособлений, доисторической жизни, заносятся в летопись как миф, как сага или народное предание, внутренний смысл которых затерян, быть может, навсегда, хотя внешния черты саги сохраняются с религиозным уважением.

Одним изучением писанной летописи нельзя глубоко проникнуть в ту темную пору истории; а между тем вопрос о народах стоит на очереди, обойдти его нет средств. Гениальный Нибур высказал мысль о необходимости этнографии. Исследования других ученых над историею новых европейских народов показали всю важность племенных отношений. Скрыто от поверхностного наблюдения, но тем не менее глубоко-существенно значение борьбы разных народностей, поставляемых историческими обстоятельствами рядом одна с другою. Вымирание целых племен, следующее за столкновением их с другою расою, за принятием ими чуждой цивилизации, подымает страшный вопрос: не таится ли в самой организации известных племен их способность в той или другой форме образования? не обозначены ли природою заранее пределы, до которых может достигать умственное и нравственное развитие известной породы, способность ее воспринимать только известные идеи? не очерчен ли заранее круг понятий, из которого нет выхода тому или другому племени? Со всех сторон слышны голоса о необходимости глубокого изучения природных условий для возможности понимания исторических судеб какого нибудь народа. «Природа, говорит один из датских ученых (Гинрихсен, в его сочинении: Die Germanisten and die Wege der Geschichte. 1848), не есть только предшественница истории и театр, на котором совершаются судьбы человечества; она постоянная спутница духа, с которым действует в гармоническом союзе. Человек, как естественное конечное существо, и человечество, как конечный [215] организм, подчинены с начала веков ее великим неизменным законам. Она действовала до начала истории и может пережить ее. Исследования известного Эдварса доказали живучесть народных типов, много столетий после того, как исчезло из истории и из памяти их имя. Пред пытливым взглядом опытного физиолога, в облике жителей некоторых местностей Франции, Швейцарии и верхней Италии открылись черты кимирской и галльской физиономий. Нужны исключительные, едва ли попадающиеся в действительности, условия совершенного истребления известного племени для того, чтобы совершенно уничтожился, в занимаемой им стране, его племенной тип; чтобы в далеких, отделенных столетиями, потомках нельзя было узнать фамильного сродства с давно забытыми предками, сходства не в цвете волос и кожи, но в более существенных признаках, в форме черепа, в лицевом очертании. Череп с кимирского кладбища I-го века до Р. X. совершенно одинаков с господствующею формою черепа населения известных частей Франции. В чертах польского еврея вы узнаете его родственное сходство с теми пленниками, которых влекут за собою Фараоны на барельефах луксорских. Живучесть физического типа предполагает и живучесть, хотя быть может и не в такой степени, типа нравственного. Соединение различных народностей в один народ, помесь различных племенных особей, видоизменения народного типа и характера под влиянием известных условий — вопросы первой важности для историка. Чистых пород ни мало найдем на сцене истории. Племена, сохранившиеся от исторических примесей, как-то слабеют и вымирают, как вырождаются те аристократические фамилии, которые допускают браки, соединяясь только в известном ограниченном круге. Исследование и сколь возможно точное определение тех этнографических элементов, из которых сложился известный народный тяп, разложение этого типа на его составные части даст ключ в уразумению многих темных сторон его история, объяснит многое, что было до сих пор скрыто от самой настойчивой пытливости. Характер современного француза резко отличается от каждой народности, из соединения которых образовалась французская нация. Француз не кельт, не ибер, не германец, и не римлянин, но у него в образовании его типа можно различить, так сказать, количественное влияние того или другого образовательного элемента. Быть может, не одно явление из сферы умственной и нравственной жизни народа объяснится только помощию фотографических соображений. Народы романского племени упорно [216] держатся за католицизм. Протестантство особенно крепко пришлось к племенам германо-славянского происхождения. Одним влиянием более или менее случайных обстоятельств трудно объяснить этот факт, точно также как трудно объяснить, почему краснокожия племена Северной Америки вымирают через известное число поколений, после принятия ими европейской цивилизации, неразлучной с христианством. Одни племена отличаются упорством в хранении своего народного типа, другие легко перерождаются и принимают на себя характеристические черты другой народности.

Особую важность приобретают этнографические изыскания, применительно к истории русского народа. На громадной равнине северо-восточной Европы сталкивались и перемешивались представители самых различных ветвей человеческого рода. Здесь не было физических преград к их смешению, не было условий для замкнутого, изолированного существования, тех условий, которыми, например, объясняется на Кавказе вековое сожительство на весьма тесном пространстве нескольких различных по происхождению племен в их первобытной чистоте, со всеми особенностями языка и быта. Различность способствовала здесь слитию, объединению. Вопрос был только в том, под влиянием какой народности совершится это объединение. Племя славянское встречалось здесь с огромным племенем финским, почти сплошною массою занимавшем весь север и северо-восток этой равнины, и с племенем монгольского и тюркского происхождения. Ясные исторические свидетельства говорят о временном пребывании на равнине европейской России племен кельтических и германо-скандинавских; но если бы и не было этих свидетельств, исследование языка русского заявило бы неопровержимые доказательства в пользу тесного когда-то сближения с ними, в пользу обмена слов и понятий. Можно проследить исторически распространение славяно-русской народности на северо-востоке европейской России, поглощение этой народностию других народностей; а это распространение русского племени на счет других народностей имеет всемирное историческое значение. В нем заключается не одно количественное увеличение русского племени, не одно приращение его материальной силы, а победа европейской цивилизации над Востоком. Каждое финское или монгольское племя, распространившееся, так сказать, в русской народности, поглощенное ею, представляет приобретение для всей великой семьи народов европейских, которым вверен Провидением двойной светоч христианства и образования, и которым предназначено идти во главе развития [217] человечества. Принимая в себя чуждые племена, претворяя их в свою плоть и кровь, русское племя клало на них неизгладимую печать европеизма, открывало для них возможность участия в историческом движении народов европейских. В этом отношении Русь была тем же передовым бойцом за Европу против Азии, каким была она, приняв на себя первые удары страшного монгольского нашествия, грозившаго снести с лица земли только что образовавшиеся и еще не окрепшие начала европейской гражданственности, Русское племя сдержало волны азиятских кочевников, заставило их отхлынуть назад и пошло вслед за отливом, намечая мечем и плугом границы Европы от Азии, распространяя пределы европейской территории на счет Востока. Важное значение вооруженной борьбы Руси с Азией оценено и признано всеми; но великие результаты мирного завоевания менее ясны, хотя их следствие несравненно многозначительнее. Русское племя не отличалось исключительностию и нетерпимостию. Его распространение не уничтожало тех племен, которые встречались ему на пути. Племена финнские, на счет которых особенно распространялась русская народность, не исчезали с лица земли, не вымирали приходя с ней в соприкосновение, как гибнут племена Северной Америки при столкновении с англо-саксонскою расою, как вымирают туземцы Океании, вследствие поселений между ними европейцев. Чужеродцы не обращались в рабов, не причислялись к существам низшей породы, не истреблялись огнем и мечем; на памяти истории нет истребительных стремлений русского племени. Процесс слияния совершался путем мирным, естественным. На чисто-славянской основе ложатся обрусевшие племена финнского и азиятского происхождения, принявшие с христианством и русский язык и русские нравы. Там, где русская народность соприкасалась с народностию, уже резко обозначенною, крепкую народностью, с племенем в религиозных верованиях сознававших основу своей особенности, оно и там не пыталось насильственно сломать это упорное сопротивление. Лучшим доказательством служат татарские поселения в губерниях Рязанской, Костромской, Виленской, Гродненской, Минской и т. д., сохранившие до сих пор и свою веру и свои обычаи, не смотря на то, что со всех сторон облегают их сплошные массы русского населения. Чем дальше идем мы мыслию в древнюю историю русского племени, тем менее встречаем следов замкнутости, неприязненного воззрения на племена чуждые. Исключительность, недоверчивость к иноземцам, сознание своей резкой противуположности, выработались уже путем [218] историческим, вследствие особенных обстоятельств. Притом же это недоверчивое воззрение на чужеземцев и теперь обращено более к западу, нежели в востоку, более в следствие религиозной, чем племенной нетерпимости. И теперь немец, принявший православие, становится в глазах народа русским. Припоминая русские фамилии, принадлежащие или желающие принадлежать к аристократии, легко убедиться, что немцам, татарам и грузинам одолжены мы большею частию знатнейшаго русского дворянства. Этого легкостью воспринимания в себя чуждых элементов, способностью вбирать их в себя, переработывая все это в свою собственную народность, как нельзя лучше объясняется быстрое размножение русского племени, легкое его распространение по необъятному пространству от Балтийского моря до Восточного Океана; объясняется также и то, что русское племя не есть чистое племя, а следствие соединения различных народностей, под условием преобладания народности славянской: что в племени русском преобладающая стихия есть стихия славянская, в этом также нет ни малейшаго сомнения. С самого начала русской истории, среди постоянной борьбы с востоком, наши предки неизменно сохраняли все основные признаки европейского происхождения, не утратили ни одной его существенной черти. В этой-то крепости хранения европейского типа, среди беспрерывного смешения с племенами азиятского происхождения, и состоит величайшая заслуга русского народа; по этому-то каждый шаг русского племени в глубину Азии и становился несомненной победой европейской гражданственности. Чуждые племена вливались в народность русскую под условием принятия ими главных условий народности славянской и европейской.

Другой вопрос, видоизменился ли первоначальный славянский тип русского народа от воспринятия им чуждых элементов, или остался во всей чистоте? Налагая свою славяно-европейскую народность на племена чуждые, претворяя их в себя, не подверглось ли русское племя некоторому воздействию со стороны подчинившихся ему низших народностей? Русский народный тип есть ли повторение общеславянского типа, или это есть нечто новое, как например, тип француза или англичанина, в которых легко отличить преобладание одной из первичных основных образовательных стихий, но легко также заметить и влияние остальных элементов, а также следует признать и много такого, чего не отыщем ни в одном образовательном элементе, и что было следствием их соединения? Едва ли может быть впрочем сомнение в последнем. Приведем некоторые соображения. Населения губерний Московской, Владимирской, Ярославской, [219] Костромской, считаются бесспорно лучшими представителями чисто великорусского типа. В губернии Владимирской, инородцы составляют 1/5419 часть всего населения; в Московской, менее 1/146, но и это незначительное количество чуждой примеси состоит из пришельцев цыган и немцев, которых можно встретить по всему пространству обширной России, туземцов же не сохранилось ни малейшаго следа. В Ярославской губернии, инородцы составляют менее 1/538; в Костромской, менее 1/268 всего населения; исключив из счета в обеих губерниях тех же немцев и цыган, а в Костромской сверх того и татар, как поселенцев позднейших, мы найдем в восточной части Костромской губерния на границах с Вятскою небольшое число черемис, еще уберегшихся, благодаря своему положению, от русского влияния, а в западной части Ярославской еще незначительнейший остаток карелы, в половину уже обрусевшей; все же остальное пространство 4-х губерний занято русским населением и притом таким, в котором по преимуществу полагают чистейший тип великорусского племени. Между тем на этой местности, по единогласному свидетельству древнейших русских же источников, сидели некогда племена финнские, оставившие следы своего пребывания в местных названиях урочищ, рек и селений. В русских летописях, в народных преданиях нет и следов воспоминаний о некогда бывшей борьбе финнских туземцев с славянскими насельниками, а еще менее о вытеснении туземцев далее к северу и востоку или о их истреблении. Притом, вытеснение могло совершиться только в таком случае, если бы славянские насельники двинулись большою, сплошною массою в это пространство, гоня перед собою туземных обитателей края. Такое движение не могло пройдти незамеченным, остаться без резкого следа в народной памяти, если не в летописях. Движения сплошною массою мы не находим и в позднейшей колонизации русского племени, совершившейся на свежей памяти истории. Итак, туземное население этих 4-х губерний не могло быть вытеснено, еще менее истреблено. Чем же объяснить его исчезновение? Очевидно, ничем другим, как обрусением туземцев, слитием их с славянскими поселенцами в один народ, а в этом случае нельзя не предполагать их участия в образовании народного типа, существующаго теперь в этих губерниях.

Ни одно племя, как бы оно ни стояло низко относительно образования, не может вполне отречься от своих естественных, природных свойств; сливаясь с другою народностию, [220] принимая в себя ее характеристические особенности, оно должно в свою очередь передать ей некоторые черти своего типа. Более внимательное этнографическое изучение населения вышеприведенных 4-х губерний должно открыть ясные следы воздействия финнского элемента, его участие в образовании народного типа. Что славянская народность, поглощая в себе другие народности, способна в свою очередь принимать на себя довольно сильное их влияние, — то доказывает наблюдение над населением Архангельской губернии. За исключением крайнего севера, занятого с одной стороны лопарями, с другой — самоедами, до западной стороны, где живут карелы, уже частию подвергшиеся влиянию русской народности, все пространство Архангельской губернии занято чисто русским населением. Известный филолог Кастрен в своих путевых воспоминаниях 1838-44 годов, изданных по смерти его г. Шифнером, представляет нам различные степени обрусения лопарей и финнов. «В кругу русских — говорит он о лопарях, живущих около большой Мурманской дороги — тотчас узнаешь молчаливого, угрюмого лопаря; но, в отношении к другим лопарям, он уже почти русский и владеет русским языком, как своим родным; за отсутствием своих песен, он поет русские; русские игры, обычаи и нравы, наряды — уже приняты ими. Русское влияние сказалось в хлопотливости, веселости, торговом духе этих лопарей, качествах несвойственных тем из их родичей, которые удалены от частых сношений с русскими.» Тот же Кастрен опровергал мнение о насильственном оттеснения финнских поселенцев с берегов Белого моря русскими пришельцами. В числе прочих доказательств он приводит следующее: «Что русские поселились мирно, приняли в себя народность финнскую, а не искоренили ее, то доказывается и чистотою русского языка архангелогородцев, наполненного финницизмом, и финнским обликом, беспрерывно попадающимся под русскою шляпою». Любопытный пример этой смеси русских с туземцами представляют ижемские поселенцы, на притеснения которых так горько жалуются большеземельские самоеды. К смеси зырян и русских, из которой образовались ижемцы, присоединились еще потомки нескольких самоедских семейств, давно уже променявших кочевую жизнь на оседлую и породнившихся с зырянами и русскими. В самом облике отразилось влияние туземной примеси, значительная степень уклонения от великорусского племени. Еще с большею ясностию видно влияние смешения на юго-востоке. Кто не знает, из каких разнородных этнографических элементов [221] образовалось казачество на низовьях Днепра по Дону и по Уралу? Самое имя Торков, Берендеев, Ковуев и другах племен тюркского происхождения, живших в Киевской губерния, исчезло из памяти народной, хотя в летописи нет следов их ухода или истребления, и многие лица малороссийского казачества сильно напоминают собою азиятский облик этих исчезнувших народцев. Довольно резкое отличие великорусского племени и малорусского, может быть, объясняется развитием посторонних примесей на общей обоим славянской основе. Не даром же северо-восточная часть славян русских рано уже начинает отличаться по характеру от юго-западной. Не даром в летописях давно уже замечены особенности в характере жителей разных областей, особенности, отличающие, например, рязанца от жителя области Суздальской, от москвича, а еще более от смолянина или киевлянина. Но допуская воздействие племен чуждых на образование народного русского типа, мы считаем делом первой важности, каждое племя, частию уже поглощенное русскою народностью, изучить по возможности в его чистоте, чтобы знать, что могло оно внести в совокупность физических и нравственных признаков, составляющих теперь русскую народность. Этнография инородцев, живущих в пределах России или некогда существовавших там, должна обратить на себя полное внимание русского историка; почти так, как становится важно проследить историю расселения русского племени среди племен чуждых, их первое знакомство и постепенное сближение. От количественных отношений зависит сила того или другого племенного влияния, равно как и от размещения равноплеменных поселенцев относительно друг друга.

На этот раз позвольте мне обратить ваше внимание и расселение русского племени в Восточной России, преимущественно по Волге и Каме. На этом обширном пространстве поселение русских совершилось уже на памяти истории. Его можно следить частию по известиям летописей, частию по памятникам юридическим и по преданиям и воспоминаниям самого народа. Здесь, кроме того, до сих пор еще сохранились в большей или меньшей чистоте остатки туземного населения и притом на разных степенях сближения их с русским племенем. В то время как одни инородческие племена живут еще густыми массами, в которые мало проникла русская колонизация, и оттого яснее хранят на себе физиологические особенности своего типа, свой быт и память о прежних верованиях, — другие, уже подвергшись растворяющему [222] действию русской народности, со всех сторон охваченные русскими поселениями, являются в отдельных небольших группах, разделенных одна от другой широкими полосами русских колонистов; третьи, наконец, представляют собою малочисленные осколки некогда сильных племен, остающиеся только как бы за тем, чтобы служить доказательством их существования, обозначать пределы их древнего распространения.

Северо-восточная часть России занята преимущественно племенами финнского, монгольского и татарского происхождения. На крайнем северо-востоке тянутся, простираясь далеко за пределы европейской России, племена самоедские и народы югорские, к которым причисляют вогулов и остяков; в судьбе этих народов, в их происхождении много загадочного. Там и здесь являются племена, о которых спорят исследователи, не зная к которой из великих ветвей отнести их. По древности обитания, по сравнительной важности, первое место принадлежит племени чудскому или финскому. Самое общее название чрезвычайно неопределенно; еще неопределеннее его подразделение. Разделять на племена собственно финские, пермские и волжские принято известнейшими нашими этнографами; этим удовлетворяется только первая потребность систематизировать, наметить, хотя внешним, поверхностным образом, раздельные линии между племенами, родственными до языку и происхождению, как-нибудь сгруппировать многочисленные ветви, идущие, очевидно, от одного корня, но разошедшиеся уже весьма далеко друг от друга, принадлежащие к одной семье, но во многом уже различные. Даже и в этой внешней группировке согласны далеко де все этнографы. Более точного определения можно ждать разве только от дальнейших изысканий, от более полного и всестороннего изучения этого племени и занимаемой некогда им местности. Тогда, быть может, несколько прояснятся, хотя в общих чертах, исторические судьбы его.

Финское или чудское племя — будем называть его этим общим, более прочих принятым именем — мало чем заявило свое право на имя народа исторического. В летописях других народов встречаются редкие о нем упоминания. Хотя Тацит уже знает финские племена, и у Иорнанда находим даже перечисление главных племен, из которых все встречаются в наших летописях, и многие существуют до сих пор; но из народных преданий трудно извлечь что нибудь определенное. Два пункта более других обозначаются в таинственном сумраке, скрывающем судьбу финского племени. С одной стороны — племена нынешней Финляндии, с замечательным [223] развитием народной поэзии, с религиозным эпосом Калевалы, с ясными остатками поэтически выработанной мифологии. Тонкое понимание сущности поэзии слышно во всех песнях финляндцев. Трудно в более грациозном образе высказать мысль об истинном источнике поэтического вдохновения, как высказалась она в песне о мальчике и Маналайнете, которую приводит Кастрен в своих «Reiseerinnerungen.» Но какой-то глубокой, неисходною скорбью отмечена каждая дума финна; грусть, снедающая сердце, составляет отличительную черту его характера. Эта грусть возвышает его иногда до высокого героизма, но в самом героизме проглядывает безверие в будущность. Внутренняя созерцательность, сосредоточение в самом себе — вот, существенное отличие финна от племен, его окружающих; но кто скажет, где таится причина этой всегдашней пасмурности, в самой ли природе племени, в исторических ли его обстоятельствах? С другой стороны — не менее загадочная страна Биармия, игравшая такую важную роль в рассказах о похождениях скандинавских викингов. Великая Пермь, украина финского мира, тянувшаяся от Белого моря до Уральских гор, не даром славилась в скандинавских сагах. Арабские писатели знают ее также, — правда, кажется, только по имени. В русских летописях записаны походы туда новгородских удальцов и мирные торговые сношения с нею великого Новгорода. Если ничем положительно нельзя доказать действительного существования сильных, самостоятельных князей Биарнияских, о которых говорить северные саги, если рассказы о богатствах храмов Биармии, расхищенных викингами, и преувеличены, тем не менее трудно отвергать довольно высокую степень материального развития, которым пользовалась эта страна, ее обширные торговые сношения. С исхода IX века, когда Отер рассказывал Альфреду Великому о своем знакомстве с биармийцами на северной Двине, до начала XIII столетии идут положительные известия о торговле скандинавов с Биармиею. Св. Стефан Пермский нашел в Пермии богатые храмы и множество идолов, обвитых тонкими пеленами. Известные саги о храме Иокалы в некоторой степени подтверждено неоспоримым свидетельством русского святителя. Самая форма идола, как описывают ее баснословные рассказы саг, сходна с теми безобразными каменными изваяниями, которые во множестве встречаются под именем каменных баб в Сибири и по юго-востоку России. Чаша, которую видели викинги на его коленях, виднеется почти на каждой каменной бабе. Металлическими находками, во множестве отрываемыми в пределах Пермской губернии, доказывается обширная торговля [224] и богатство жителей. Если драгоценные вещи и не носят на себе ясных указаний на место и время своего происхождения, то монеты являются на помощь исследователю. Пермской губернии принадлежит находка древнейшим магометанских монет, встречающихся в России. Клад, вырытый в 1846 г. в имении гр. Строганова, состоял из сосудов и монет двумя с половиною столетиями старше древнейших монет, находимых в России. В 1851 г., в министерство внутренних дел доставлен был другой клад из южной части Пермской губернии, состоявший из драгоценных вещей и монет скандинавских, византийских и индобактрийских, начиная с половины V века и оканчивая началом VII столетия. Каким же путем образовалось это промышленное, торговое племя, это богатое государство Финское? Ответа на это нет в истории; не узнаете обе этом и от прямых потомков древних биармийцев, от зырян и пермяков, живущих в числе 123,000 в пределах губерний: Архангельской, Вологодской, Пермской и Вятской. В бедной жизни выродившися потомков ничто не напоминает прежнего материального благосостояния, и, кроме немногих рассказов о местных богатырях, едва ли найдем что-нибудь в их преданиях. Остаются одне могилы, в которых должен искать ответа на свои вопросы пытливый исследователь. Если так мало положительных сведений об истории двух более других известных финских племен, что же сказать об остальных!?

Трудно определить крайние пределы, до которых простиралось некогда финское племя. Недостаток прямых исторических свидетельств можно дополнит только более или менее вероятными соображениями. Северная полоса европейской России без всякого сомнения была занята финским племенем, которое отделялось от берегов Ледовитого Океана скитальческими родами лопарей и самоедов. На юг, она простиралась несравненно далее, чем можно судить по существующим теперь остаткам. Она принадлежала уже по летописным известиям к миру финскому, но она едва ли была крайним пределом финского племени по направлению к юго-западу. По крайней мере финские названия местностей встречаются даже на правом берегу Днепра. Еще дальше шло финское племя по направлению к юго-востоку; но здесь еще труднее обозначить даже приблизительные его пределы. Не говорим о финском элементе в древней Скифии; не говорим о неразгаданном до сих пор государстве Хазарском, в котором Френ хочет доказать чудское происхождение жителей, и где по крайней мере предположить и часть финнов в числе других племен, составлявших под [225] верховною властию турецкого племени и Хакана еврейской веры довольно странное политическое целое. Новые изыскания неожиданно представляют некоторые данные замечательной важности. В 1807 г., в двух селениях Нуркинского уезда в Закавказье оказалось малочисленное племя, называющее себя удины, по языку не имеющее никакого сходства с известными племенами Кавказа. Географическое общество, так неутомимо собирающее этнографические сведения, обратило внимание на это забытое племя. После напрасных попыток объяснить язык удинов языком других кавказских и закавказских племен, Общество разослало словарь удинский по губерниям восточной России, и тогда оказалось сходство удинских слов с словами языков мордвы и вотяков. Факт необыкновенно замечательный. Мордва одно из самых южных племен чисто финских, сохранившихся от глубокой древности до нашего времени. Вотяки называют себя уды, уд-мурт; последнее слово сложное: мурт значит человек. Племенное название «уд» оказывается общим и для финнского племени Вятской и Казанской губернии и для заброшенного в Закавказье неизвестного народца; но название удов встречается и в других местах. Оно напоминает собою древнее племя, упоминаемое Страбоном, около реки Кумы, впадающей в Каспийское море, и название многих местностей в Сибири: реку Уду, Удинское, Удский округ и т. д. Сходство же языка закавказских удинов с вотяками-удами уже и теперь может быть признано и может быть подтверждено дальнейшим изучением и сличением обоих наречий. Этим и кроме того наблюдениями над физическими свойствами и бытом удинов, вполне может быть доказано их финнское происхождение, но тем и должно ограничиться. Решить вопрос, составляют ли удины осколок некогда бывшаго на Кавказе исконного поселения финнов, или, оторванные от главной массы финского племени, они были увлечены за пределы Кавказа каким нибудь великим народным движением и составляют остаток пришельцев, среди чуждаго туземного населения? этот вопрос может решить только какая нибудь счастливая случайность. Та и другая гипотеза могут одинаково оправдаться. Шли же финны под знаменами Аттилы, переселились же совершенно мадьяры от Урала в древнюю Паннонию. Мы должны признать некогда бывшее движение в мире финском: переходы и выселения предшествовали тому состоянию, в котором находим мы в настоящее время представителей этого племени. От настоящаго их быта далеко нельзя еще делать посылок к быту древнейшему. [226] Современное состояние — следствие истории, а памятники говорят о некогда бывшей, сравнительно высшей степени развития, с которой сошли или были сведены племена восточных финнов. Далеко на юго-восток азиятской России тянулись следы их пребывания. Чудские могилы, по Уралу и Алтаю, доказывают существование там племени промышленного; чеканные вещи из драгоценных металлов, остатки древних ножей, говорят o работах, к которым неспособны племена, живущие теперь в этих местах. В Саянских горах, по замечанию Кастрена, до сих пор живут малые финские племена, окруженные племенами монгольскими и турецкими. В настоящее время, в местах, некогда несомненно занятых племенами финнскими, мы видим народы или совершенно чуждаго или смешанного происхождения. Название остяков, которое заимствовали мы от татар-монголов для обозначения народов Западной Сибири, точно такое же неопределенное название, как и название скифов. Как скиф, остяк значит также человека чуждаго, варварского происхождения. Под этим общим неопределенным именем называются племена, совершенно разные. Сургутские остяки же не понимают речи остяков обдорских и березовских. Многие уже приняли на себя черты и язык монгольского племени: здесь, по многим указаниям, должно искать некоторых племен, уже исчезнувших из истории.

За движением финских племен от востока к западу, из древней их родины, должно признать частые обратные движения некоторых племен от запада на восток. Югра исчезла из истории, ее остатков нет в тех местах, где должно, по согласным историческим свидетельствам поместить ее пребывание. Югру знали новгородцы в XI веке. Смелые промышленники заходили с товарами в ущелья Урала и выносили оттуда полубаснословные предания о народах, заключенных в каменных твердынях. Народное воображение признало в них те нечистые народы, которых загнал в горы Александр Македонский и до конца мира замкнул их неразрушимыми стенами. Арабы также много чудных рассказов слышали об этом народе, когда проезжали к камским болгарам. Но рядом с этими баснословными преданиями идут положительные сведения. И русские и болгары вели меновую торговлю с Югрой: русский летописец и арабские путешественники почти в одних словах описывают ее. В XII веке, мы видим Югру уже данницей новгородцев; югорщина или югорская дань не даром доставалась Новгороду. Но она получалась одною только вооруженною силою после [227] упорной борьбы с югорскими князьями, и которой не раз гибли дружины новгородские с XII до XIV столетия. В XV веке, Югра еще не была покорена окончательно. Только овладев Новгородом и его владениями, удалось московскому государю записать в свой титул имя государя югорской земли. В 1485 виду был еще большой поход воевод московских на Югру. Но с тех пор начинает исчезать родовое название Югры. Уже в «Большом Чертеже» XVI столетия, где перечислены города югорские, это название прилагалось весьма к ограниченному пространству. В XVII столетии, Югра исчезает совершенно. По сю сторону Урала и на Урале нет и следов ее. Осталось имя в титуле русского императора, да память о происхождении отсюда воинственных венгров. Самоеды на севере, вогулы на юге занимают место, где некогда обитала Югра, но то и другое племя положительно отличается от нее русскими, знавшими близко и тех и других. У самих вогулов сохранились предания о их переселении с запада к Уралу и далее за Урал. Они могли занять места, оставленные Юграми, и слились с остатками этого племени, тогда как его главная масса отодвинулась далее, и действительно некоторые исследователи в рассеянных остяцких племенах по Оби, Иртышу, Конде, видят потомков, вытесненной с Урала Югры.

Следствием всех таких народных движений и было появление тех смешанных племен, которых не знают, к какой ветви отнести. Но здесь также трудно сказать что нибудь достоверно. Оставляя в стороне племена сибирские и древних болгар волжских и камских, укажем на ближайшие примеры. В XVI столетии является в первый раз имя чуваш в русских летописях; оно неизвестно также и восточным историкам, хотя русские давно и хорошо знали поволжье, еще более известное мусульманским писателям. Первое этнографическое обследование этого племени привело к заключению о финнском происхождении чуваш, изучение языка показало в нем напротив тюркскую семью. Какое древнее племя скрывается под очевидно новым именем чуваш, об этом идет спор, решения которого трудно ожидать скоро. Здесь по крайней мере можно утешиться тем, что есть возможность решения. 429,000 чуваш живут в восточной России, и как ни сильно подчинялись они уже влиянию христианства и русской народности; как ни затеряны воспоминания о их языческом быте, простым изучением можно до некоторой степени восстановить первоначальный тип. Другому загадочному племени, вероятно, суждено исчезнуть: не дав ответа на поздние запросы, 4,500 [228] бесермян обоего пола живут среди вотяков, татар Вятской губернии. Они размещены небольшими группами на далекое расстоянии друг от друга, как бы затерявшись среди вотяко-татарских поселений. До сих пор они не обратили на себя внимания этнографов, и уже успели утратить один из вернейших признаков происхождения — язык. Бесермяне уже приняли христианство или ислам, говорят по-вотяцки или по-татарски, тогда как еще в 1770 г. между ними была довольно шаманских идолопоклонников. Полтора миллиона вотяков еще живут в пределах европейской России, говоря своим наречием, храня еще много в своей памяти из древнего быта, а уже и теперь трудно прочесть что нибудь в их воспоминаниях, сделать из исследования современного быта какие нибудь положительные выводы об исторических судьбах этого таинственного племени.

II.

Густыми массами занимали племена финнские северо-восток европейской России. Сколько можно судить по отрывочным известиям русских летописей, они никогда не могли составить прочного государственного организма. Множество князей финнских мы знаем по именам; но это были, по всей вероятности, или племенные старейшины, или предводители отдельных дружин, образовывавшихся вследствие особенных обстоятельств. Единственное племя, которое положительно опередило других в политическом развитии, в котором заметны более живые следы устройства гражданского — это волжские булгари и буртасы. Здесь были города с более или менее оседлым населением, здесь была центральная власть, по крайней мере у булгар, торговля и т. д. Принятие этими племенами исламизма еще более сплотило эти начала гражданственности, приведя в частые сношения с калифатом Багдадским. К сожалению, этнографические элементы земли волжских булгар и буртасов далеко еще не исследованы. Развалины городов булгарских большею частию уже исчезли с лица земли. Соседние помещики и крестьяне развезли камни для своих строений. Вещи из драгоценных металлов пошли в плавильный горшок, железные и медные пропали совершенно без всякого следа. Лет 80 тому назад, Рычков еще видел в Билярске каменный столб, полуразрушенный жителями, но еще имевший слишком 5 аршин высоты, и остатки других зданий. Теперь не найдется ничего. Самые [229] болгары, более других известные, исследованы поверхностно и археологических раскопок еще не было произведено. Буртасы оставили память только в местных названиях рек буртас и многих селений того же имени. Была ли это мордва племени мокши, как думает Савельев, нужно ли искать в новых чувашах древних буртасов, как хотел бы доказать покойный Сбоев, или это какое нибудь неизвестное племя, не решено. Принятию исламизма и сравнительно высшей степени гражданского развития должно приписать большую крепость в защите своей самостоятельности, какую мы видим в булгарах; и во всяком случае их нельзя сравнивать с другими финнскими племенами, хотя бесспорно, что большая часть финнов-инородцев Казанской губернии утратила под чуждым владычеством многое из своих народных особенностей. В нынешней мордве и черемисах трудно узнать тех своевольных, необузданных язычников, которые такими опустошительными набегами мстили князьям русским за попытку покорить их, которые беспрерывными восстаниями принуждали государство Московское держать здесь в сборе постоянное войско, долго спустя после их номинального покорения. Только администрация конца XVII и XVIII столетий придавила их окончательно к земле и заставила их признать свою ничтожность. «Бог не писарь — говорил чебоксарский чуваш — чтоб его бояться.»

Юго-восточная часть европейской России была занята кочевыми племенами монгольского и турецкого происхождения. С тех пор как запомнит история, на обширном степном пространстве от Каспийского до Черного морей, по нижним частям Волги, Дона, Днепра и Днестра сменялась одна орда кочевников другою. Уже из мифических преданий греков о скифах можно заключить, что даже эти древнейшие племена степей были пришлыми. С тех отдаленных времен Азия не переставала высылать скитальческих сынов своих. Следить смену одних орд другими, также трудно, как и объяснить себе причины исчезновения одних племен и появление других. Новые народные имена беспрестанно встречаются в летописях; но не всегда появление нового имени служит признаком появления и нового племени. Очень часто, под влиянием случайных обстоятельств, племенами, издавна кочевавшими на необозримых равнинах, овладевали порыв, жажда деятельности, они соединялись, образовывали новую народность, или по крайней мере под новым именем кровью и опустошениями оставляли надолго в памяти оседлых народов следы своего существования. Столь-же случайно исчезали, как и возникали, эти [230] неимеющие исторического оправдания азиятские государства. Составившись из разнородных племен, ничем не связанных в крепкий политический организм, они распадаются потом на свои составные части, готовые при новом возбуждении образовать под иным уже именем новые соединения. Видим постоянное движение в мире азиятских варваров; но это движение не влечет за собою возникновения новых форм быта, не есть движение поступательное: сменяются имена, характер деятелей остается тот же. За гуннами следовали авары, их сменили хазары, печенеги, половцы, и наконец татары. Одни из них проходили через юго-восточную равнину России, следуя в своем опустошительном шествии далее к западу и пытаясь основать прочные поселения среди народов германского происхождения; другие до конца своего исторического существования оставались в приволжских степях южной России, распространяя пределы степи на счет оседлого славянского населения. Ни один из этих народов не создал для себя сколько нибудь правильного государственного устройства, за исключением хазар, остающихся загадкою для истории. Все до конца остались верными основному характеру азиятских кочевников. Даже бессильные мелкие остатки кочевых племен, вдавшиеся слишком среди оседлого населения, и те не отреклись от прежнего быта; таковы степные народцы, кочевавшие в южной части Киевской губернии, признававшие над собою власть князей русских. В памяти оседлого европейского населения все они являются с одинаковыми чертами. Для оседлого населения одинаково тяжело их владычество. Воображение народное всем им приписывало одинакое происхождение, всех их олицетворяло в создании народной фантазии в том же образе враждебной, темной и губительной силы. Название новых кочевников, в былинах, песнях народа безразлично заменяло все имена прежних орд. Змий, с которым бьются богатыри Владимира, точно также сближался в народной фантазии с татарами, как и с другими выходцами азиятского Востока. Даже в летописях появление татар описано теми же чертами, как и первое нашествии половцев. Борьба оседлого славянского населения с кочевниками подала повод к образованию многих народных преданий; но нигде, быть может, смысл и ход борьбы не высказался в таком поэтическом образе, как в преданиях польской Украины. Св. Борис и Глеб, любимые дети Владимира, рожденные уже от христианского брака киевского князя с болгарской царевной, спасают оседлое население от власти страшного змия. Мало того, покоряют эту страшную темную силу. [231] Впрягши чудовище в первый плуг, скованный ими для земли русской, они проводят по степи ту исполинскую борозду, которая тянется от Прута до Акермана и слывет в народе под именем то Траянова, то Змеиного Вала. Действительно, только христианские потомки любимейшаго вождя дружины могли спасти оседлое население от вечной зависимости, от кочевых варваров и покорить их.

Только с появлением варяжской дружины и вслед на нею христианства начинается первое освобождение славянского населения, его распространение на север и восток. До той поры разрозненные племена славянские, жившие под условиями патриархального быта, были легкою добычею для каждой новой орды, явившейся из средней Азии, или возникшей в степях южной России. Поставленные рядом с племенами финнскими, стоявшими с ними на одинаковой степени развития, довольно близкими с ними по формам быта, славянские племена могли подвигаться несколько к северу, селясь на обширных ненаселенных пространствах, но иметь решительное влияние даже на племена финнские, они не были в состоянии; пред воинственными же выходцами Азии не оставались совершенно беззащитны, покорно принимая налагаемые на них условия подчиненности. С племенами финнскими находим их рядом на первых же страницах летописей и притом на правах совершенно равных. Перевес дан был славянским племенах появлением среди них дружины варяжской. Правда, в призвании этой дружины одинаково участвуют и племена финнские; не скоро видим ее уже среди племен чисто славянских, в Киеве. Дружина дает племенам славянским первое условие преобладания, силу, происходящую из соединения. Смешно видеть в Рюрике, Олеге, Игоре, Святославе государей, в современном смысле этого слова, видеть в их деятельности — деятельность государственную. Самое понятие о государстве было чуждо этим вождям сбродной дружины; тем более чужды были их понятия об администрации. Но нельзя не признать их великой заслуги пред будущим государством. Своею беспокойною деятельностью они расплодили русскую землю, по летописному выражению, силою оружия впервые соединили племена, жившие до сих пор особою, каждый родом своим, сдержали степных варваров и мечем наметили границы государственной территории. Скоро является и другое условие, давшее еще больший перевес племенам славянским — христианство. Оно давно уже известно было на черноморском прибрежье, но быстрое его распространие в глубь севера было следствием появления этой же дружины. Первые [232] христианские мученики в Киеве были варяги. Знаменитая Ольга была варяжского рода. И здесь, как в великом деле объединения племен славянским, на первом плане дружина. И не мудрено: дружинник скорее других мог отрешиться от языческих заблуждений. Оторванный от семьи, от племени, даже от известной определенной народности, он не мог сохранить верности языческого вероучения, так тесно связанного с патриархальным бытом. В сбродной дружине точно также не могло быть определенной религии, как не было определенной национальности. Оттого-то нет следов скандинавской мифологии на Руси, хотя варяжская дружина пришла бесспорно с скандинавского севера, и господствующий элемент в ней, по крайней мере, при ее первом появлении, был скандинаво-германский. Оттого-то Владимиру так легко было понять несостоятельность языческого вероучения и отречься от него. В саге Олава святого находится любопытное доказательство утраты веры Владимиром в то еще время, когда он еще точно исполнял все обряды языческого богослужения, впрочем свойственное не одной только варяжской дружине в России. Всем известно, с какою легкостию принимали христианство германские дружины и с каким трудом проникало оно в племена, остававшиеся на местах прежнего жительства, под условиями древнего быта. Недаром в народе русском еще в XII веке ходило убеждение, что венчаться по христианским обрядам нужно только боярам, т. е. старшим членам дружины, а что простой народ может довольствоваться прежними языческими обрядами, обливанием и т. п.

Одновременное почти появление на берегах Днепра варяжской дружины, пришедшей с севера, и христианства вывело племена славян восточных на новый путь. Обладая двойною силою материального и духовного соединения начали они наступательное движение в глубь племен чуждых, и чем крепче становилось это внутреннее единство, чем более уступали формы древнего патриархального быта новым формам государственным, чем глубже проникало христианство в народное сознание, тем успешнее было это распространение славянского племени и тем многозначительнее становились его результаты. Последнее извержение азиятских кочевников из глубины востока, на время сдержав его, не могло однакоже остановить его навсегда. Внутреннее развитие государственных стремлений и христианство не были сокрушены монголами, а, одолев это последнее напряжение азиятского мира, Русь, представительница христианской Европы, тем быстрее пошла к [233] окончательной победе. По самому свойству своему, дружина же могла оставаться в бездействии. Уже первый ее предводитель Рюрик не остался в Новгороде. По народным преданиям, он погиб в Кареле. При Владимре, все племена славян восточных признали уже власть князя Киевского, служили одной воле, которая могла двинуть их силы по известному направлению. Но в какую же сторону могли бить они направлены, куда обратится наступательное движение соединенных племен? Первое движение дружины варяжской, располагавшей судьбою славян восточных, было к той же заветной цели, которая так неодолимо влекла ж себе все дружины, к Римской империи, т. е. к восточной ее половине, еще уцелевшей от варварского погрома. Олег, Игорь, Святослав, Владимир рвутся ж Византии. Но Византийская империя располагала еще огромными средствами. Пример Святослава лучше всего доказал это. От Византии, кроме того, отделяли Русь степные низовья Днепра и берегов Черного моря — вековой приток азиятских кочевников. Не было возможности ни покорить эти скитающиеся орды и очистить свободное сообщение с Грециею, ни сорвать с почвы все оседлые земледельческие племена русских славян, чтобы всею массою двинуть их на Византию. Переселение оседлых племен целыми массами совершается только под условием чрезвычайных обстоятельств, а этих обстоятельств не было. Отдельным же дружинам не сломить было восточной империи, хотя бы в челе дружины стоял Святослав. Дружины князей киевских из своих походов в Грецию вынесли одно сокровище — христианство. На юго-западе также было сильное препятствие наступательному движению славян русских. Там были государства Польское и Венгерское, уже более крепкие в своем политическом составе и притом опиравшиеся на католическую Германию. Оставался простор и свобода действия по направлению к северу и северо-востоку, потому что открытые безлесные степи юго-востока России не могли манить к себе земледельческое население: там никогда не было полной безопасности от кочевников. Области Черниговская, Переяславская, Курская всегда были подвержены частым набегам степных варваров. Совсем иное было на северо-востоке: в области верхней Волги, в области Ростова и Суздали, финнские племена, жившие тут давно, были в тесной связи с славянами. По всей вероятности, ростовская меря, вместе с новгородскими славянами, призвала князей варяжских, по крайней мере там мы находим уже посадника Рюрикова. При обширности области, при ее [234] малонаселенности, здесь было место для русских поселенцев. Сюда обратился первый приток русского населения. Заселение областей, строение городов было одною из первых забот князей русских. Все они чувствовали, что это одно из первых условий силы и безопасности. Всеми силами поэтому старались князья русские привлекать население в свои волости. Василько Ростиславич мечтал даже силою переселять с свою область болгар дунайских. Знаменитый Даниил Романович привилегиями привлекал в Галицкое княжество переселенцев из соседних западных государств даже евреев, армян и т. д. Тем более должны были заботиться о привлечении переселенцев князья, которым доставалось владеть землею Ростовскою. Юрий Долгорукий, Андрей Боголюбский преимущественно отличались этим старанием. Известна привязанность Андрея Боголюбского к бедной области Ростовской. Для нового Владимира Клязьменского он пренебрег старейшим городом, матерью городов русских, Киевом. Охотно шли сюда жители других княжеств. Правда, природа верхнего Поволжья, среднего и нижнего течения Оки, беднее природы Малороссии; но другие выгоды уравнивали положение земли Ростовской: сюда не достигали набеги половцев, или литовцев. В течении 173 лет, протекших после смерти Ярослава Владимировича, одних больших половецких набегов было 37, а они были часты на юге. За далекую волость шло мало усобиц. Князья теснились быстро к Киеву, бились за право владеть Переяславлем, Туровом, Владимиром-Волынским, и с презрением смотрели на один из младших столов на Руси. Умная распорядительность князей суздальских довершила остальное. В первой четверти XIII века, в княжестве Суздальском считалось уже 20 городов. Здесь сбиралось русское население, мешалось с финнскими туземцами, подчинившимися с принятием христианства сильному влиянию русской народности. Когда Киев окончательно утратил свое значение после татарского разгрома, княжество Владимирское сделалось главным среди других княжений. Перенесение митрополии еще более придало значения, перенеся с юго-запада на северо-восток центр духовного управления; и когда около Москвы начали сосредоточиваться все области северо-восточной Руси, то отсюда началось дальнейшее распространение русской колонизации. Поселение русского населения в Ростовской земле среди мери и других финнских племен шло путем мирным. По крайней мере в летописях мы не находим известий о насильственном покорении туземцев. Оружием открывалась дорога русская колонизации вниз по течению Волги, и то впрочем, [235] построение Костромы, Юрьевца-Поволжского и даже Нижнего, городов поставленных на главных изгибах реки и при впадении в нее значительных притоков, обошлось без особенных усилий. Здесь при дальнейшем распространении грозило сильное сопротивление в мусульманском царстве волжских булгар. По всей вероятности, это сопротивление было бы сломлено, но татары, перед которыми пали и булгары и Владимир-Клязьменский, остановили дальнейшее распространение русских племен к востоку вниз во Волге.

Еще прежде чем путем мирного населения заняли русские колонисты землю Ростовскую, открывались оружием другие пути по северо-востоку для русских поселений. В землю Ростовскую шли поселенцы из южных княжеств, на Северную Двину, на Вятку, на Каму и их притоки, шли промышленники из Новгорода Великого, и мы должны обратить внимание на расселение из этой местности, потому что оно носит несколько иной характер. Страна, простирающаяся по ту сторону увалов, в Завилочье, область Северной Двины, Камы и ее притоков, очевидно, не могла представлять тех удобств для земледельческих поселений, какие представляла область верхней Волги, Ростова В. Необозримые леса тянутся и теперь еще от северных частей Костромской губерний к Белому морю, по тундрам берегов Северного океана с одной стороны; на восток — к Уралу с другой. В земледелии не мог найдти поселенец обеспечения своих потребностей. Звероловные финнские племена вели бродячую жизнь в дремучих лесах или жили небольшими поселениями по берегам рек. В их характере было более дикости, чем в тех народцах, которые жили в ближайшем соседстве с славянами. Пермяки, вогулы, югра не отличались уступчивостию. Безнаказанно они не допускали селиться между собою чужеродцам; место между ними должно было добыть с оружием в руках. Сюда впрочем шли и русские из иной местности и не с теми целями, с какими стекалось русское население в области верхней Волги. Сюда манило богатство пушных товаров, которые дорогой ценой сбивались иностранным торговцам, отсюда шло серебро закамское. Меха северной России одинаково сложились и на западе и на востоке, за ними приезжали арабские купцы в Итиль и Булгары на Волге. Их требовали от новгородцев ганзейцы. Не мудрено, что рано уже установились сношения с страною, доставлявшей такой ценный и сильно требующиеся предмет торговли. С X века, вели меновую торговлю с югрой булгары. В XI веке имеем рассказ о югре новгородца, посулившаго своего отрока на Урал для меновой [236] торговли с нею. Рано находишь мы Заволочье и заволчскую чудь под властию Новгорода, рано находим и прочные поселении новгородцев далеко по северо-востоку. В характере новгородцев были все условия для отважных, рисковых предприятий местное положение способствовало развитию духа предприимчивости в новгородском населении и указало на торговлю, как на главное занятие. В следствие особых исторических обстоятельств, которые известны каждому, в Новгороде выработалось политическое устройство, развивавшее личную самостоятельность граждан. Подле власти князя, беспрестанно сменявшагося и потому ничем особенно не привязанного к Новугороду, кроме временных и личных выгод, подле этой власти стояла другая власть, ее ограничивавшая, именно власть веча, и народного сановника — посадника. Неопределенное отношение двух властей, очевидно, враждебных друг другу, отсутствия правильных всеми признанных форм правления, полная возможность для вскрытия самых противоположных явлений, произвол, которому давалось широкое место в отправлении общественных дел, все это подавало беспрестанные поводы к столкновениям в городе. Конец вооружался на другой, одна улица шла грабить другую. Против одного веча собиралось также законно другое. В этих смутах, если воспитывалось своеволие, то воспитывалась также и энергия. Неробкое сердце должен был иметь тот, кто осмеливался противоречить большинству на вече, потому что голос меньшинства часто смолкал на дне Волхова. Промышленные и торговые предприятия новгородцев должны были отличаться смелостию, если не правильностию и обдуманностию. Колонист новгородский шел с оружием, а не с плугом, готов был тотчас обратиться в завоевателя, а под час — грабителя. Вече и исполнительная власть не могли руководить предприятиями. Толпы новгородской молодежи шли часто «без новгородского слова» искать приключений и встретить на чужой стороне избыток сил. Каковы были эти искатели приключений, лучше всего видно из летописных рассказов об «ушкуйниках» XIV столетия. Ушкуями назывались лодки, на которых разбойничали новгородцы по рекам. Ушкуйники отправлялись обыкновенно вниз по Волге грабить города болгарские, перехватывать купеческие караваны, шедшие из Каспийского моря к Сараю или Булгарам. Мусульмане подвергались обыкновенно смерти, но при случае мало щадили и купцов христианских. Города русские также не всегда бывали безопасны от их нападений. Так, в 1371 году, ушкуйники разграбили Кострому и Ярославль. В 1375 году, они явились на 70 ушкуях снова [237] под Костромою под начальством какого-то Прокопа. Воевода костромский вышел против разбойников с 6,000 человек, но 1,500 ушкуйников разбили наголову воеводу, ворвались в город и грабили его целую неделю; потом поплыли в Нижнему-Новгороду, ограбили и сожгли его; в Булгарах продали мусульманским купцам женщин, захваченных в Костроме и Нижнем, спустились к Сараю и дошли до самой Астрахани, грабя все, что попадалось им на пути. Только владельцу Астрахани удалось обманом перебить их. И все это делалось без «новгородского слова».

Понятно, какой характер должно было носить появление таких поселенцев среди полудиких зырян, вотяков и вогулов. Как образовывались новгородские поселения, всего лучше дает понятие рассказ хлыновской летописи об основании Хлынова или Вятки. В 1170 году, новгородская вольница спустилась по Волге и утвердилась городком на устье Камы. Отсюда высматривали они, куда отправиться. Услыхав о поселении чуди на Вятке, они разделились на две партии. Одна половина нашла по Каме и доходила до Чусовских мест; другая осталась в городке, перебралась потом в Ченцу и до ней спустилась в Вятку. Здесь на высокой горе завидела она чудский городок, окруженный глубоким рвом и валом; приготовившись постом и молитвою и дав обет, в случае победы, выстроить церковь во имя Бориса и Глеба, удальцы взяли приступом чудский городов, переименовали в град Никулицын, поставили до обещанию церковь и поселились там. Скоро об их удаче дошло и до товарищей их, оставшихся на устье Камы. Те решились, в свою очередь, попробовать счастия. Поднявшись по Каме, они вошли в устье Вятки и плыли вверх до ней до черемисских жилищ и до городка Кокшарова, которым владели черемисы. Молитва Бориса и Глеба помогла и им. На другой день приступа черемисы выбежали из городка и покорились. Новгородцы прочно утвердились среди вотяков и черемисов. Но постоянная опасность заставила обе части поселенцев подумать о выгодах общаго поселения. Посланцы из Никулицына и Кокшарова сошлись и обим советом выбрали место на высокой горе, близ впадения в Вятку реки Хлыновицы. Здесь решено было срубить город, но чудо указало другое место, ниже первого, на самой Вятке. Здесь и был основан Хлынов. Так образовалось первое поселение русских на великой реке вотяцкой. Буйство и своеволие новгородской вольницы надолго осталось в характере вятчан. Не признавая зависимости от митрополии, только по имени признавая власть и сильных государей [238] московских, Вятка управлялась своим атаманом и выборным, служила постоянным притоном для беглецов со всей Руси: «serrorum fugitivorum velut asylum quoddam», как говорит Герберштейн. Чем была Тмутаракань для князей старой южной Руси, тем становилась Вятка для жителей северной Руси. Вятская вольница отзывалась на призыв каждаго, кто сулил ей добычу и деньги. Известно участие вятчан в борьбе Шемяки с Василием Темным. Как совершилось заселение Хлынова, так совершалось и поселение на других местах. Беспрестанно Новгород высылал свою молодежь к Уральскому хребту для сбора дани с инородцев, для приведения под руку Великого Новгорода новых данников. К северо-востоку же стремились водными путями, или пробираясь через леса, промышленные ватаги; сюда же шли ватаги вольницы. Те и другие одинаково распространяли пределы русского племени и одинаково открывали новые пути для более мирного, оседлого населения, для христианства и тесно связанных с христианством высших форм быта. Одновременно с появлением русских на реке вотяцкой или даже несколько ранее, видим вооруженные экспедиции новгородцев на самом Урале. В 1193 году, оружием усмиряет Новгород своих пермских и югорских данников. Шесть лет спустя, мы читаем в летописи новгородской известие о новом несчастном походе. Воевода Ядрей повел войско с целию овладеть пермскими и югорскими городками. Изменник Савко подал мысль югорским князькам обманом заманить к себе лучших мужей новгородских и перебить их. Только 6 недель были новгородцы в Югре, и два года продолжалась экспедиция. Большая часть их была перебита югорцами, только 80 человек воротились в Новгород, перенеся не даром неслыханные бедствия, «и не бяше вести через всю зиму в Новегороде на не, ни на живы ни на мьртвы, и печаловахуся в Новгороде князь и владыки и вьсь Новгород». Такой же характер имеют и другие экспедиции; и из этого видно, что рассказы о покорении Пермии Новгородом должно принимать с большою осторожностью. Имена пермских князей хорошо известны. Они сохранили свою самостоятельность даже и по принятии христианства. До самого XV столетия мы видим частые походы новгородцев для усмирения иноплеменников. Редкие наши поселения не должны были в своих острожках беспрерывно отбиваться от набегов полудиких звероловов. Новгород дорожил своим моментальным владением только для торговых целей, только как средством получать оттуда закамское серебро и дорогие меха. В последнее время [239] самостоятельности Новгорода, князь Иван московский отправил в 1472 году Федора Пестрого с войском для приведения Пермии под свою высокую руку. Рать московская пришла к реке Черной, спустилась на плотах до Айфаловского города; там сели на коней и пошли к Искору. Здесь встретило ее пермское ополчение. Имена воевод пермских достаточно показывают, из кого состояло это ополчение. Их звали Кач, Бурмат, Мичкин и Зынар. Урос и Чердын были взяты московским воеводою. Христианский князь Пермский Михайла был отослан в Москву. Но потом мы все-таки находим в летописях вотчича Великие Пермии князя Матфия Михайловича, к которому сохранилось послание Симона митрополита. Только в 1505 г. сведен был этот последний туземный владелец Пермии, и послан туда великокняжеский наместник князь Василий Андреевич Ковер, «первый от русских князей», по замечанию летописи.

Очевидно, заселению Пермии должно было предшествовать более сплошное население земель ближайших по рекам Югу, верховьям Северной Двины, Вычегде и Вятке. Татарское нашествие, остановив распространение русского племени на восток, вниз по течению Волги из области Ростовской, содейстовало заселению северо-восточных лесов, куда недостягали татарские набеги. Спасаясь от татарских опустошений, от ханских баскаков и численнников, от поголовной переписи, земледельческое население Средней Руси стремилось по путям, проложенным промышленными и разбойничьими ватагами Новгородцев. В лесах северо-восточной части европейской России искали убежища и люди благочестивые, глубоко пораженные унижением христианской Руси пред языческими выходцами Азии. Заметим особенность русских поселений: каким бы путем ни возникали поселения, первым делом было строение церквей и монастырей. Так было при взятии Новгородскою вольницею Чудьболванского и Кокшарского городков, так было повсюду. Распространение христианства всегда шло рука-об-руку с распространением русского племени. Монастырь и острожек — вот два постоянные центра, около которых начинает собираться мирное, оседлое население на северо-востоке. Если в большей части случаев оружие прокладывало христианству путь в глубину неизведанного еще востока, то часто случалось и обратное явление: проповедь Евангелия приготовляла победу русского владычества, христианский подвижник являлся прежде самих первых поселенцев. Значение монастырей в великом деле распространения русской народности и гражданственности должно [240] быть оценено по заслугам. К благочестивому пустыннику, поселившемуся где-нибудь в пещере или даже, как знаем о св. Павле Комельском, в дупле большого дерева, начинала сходиться братия; являлась потребность храма для отправления богослужения, потребность обеспечить пустынножителей, и старцы стали в великому князю просьбу о разрешении им строить монастырь на пустом месте, в диком лесу, пашни пахать и созывать братию. Монастырь становится центром небольшого земледельческого поселения. В стенах его находили защиту и отдых торговцы и промышленники; в посаде, приютившемся под его стенами, открывался торг. Вклады по душе увеличивали земельное владение иноков. Монастырь становился вотчинникам и сзывал со всей Руси охотников селиться на его землях. Как понимали и тогда естественные следствия основания монастырей, видно из них, как вооружались иногда буйные соседи против их построения. Терпя между собой отдельных христианских подвижников, они разрушали вновь возникавшие обители. В житиях св. Димитрия Прилуцкого, св. Стефана Махрищского находим ясные примеры этого. Если бы кто потрудился собрать из рукописных сборников житий и чудес русских угодников многочисленные, рассеянные там указания на это влияние монастырей русских, на распространении первых начал гражданственности, тот оказал бы большую услугу русской истории, не говоря уже о том, что новое раскрытие этой стороны русского подвижничества необыкновенно важно для истории русской церкви. В житиях же русских святых можно найти и лучшие указания на первые трудности поселения среди чуждых племен, на борьбу с природой, на историю первых колонистов, на состояние страны в эпоху их поселений. Припомню рассказы о деятельности иноков Соловецкой обители, об их плаваниях по Белому морю, которые так часто встречаются в житиях и похвалах Зосимы и Савватия. Проповедь св. Стефана Пермского, распространение им евангельского учения между зырянами и пермяками, был может, не менее новгородских походов, содействовали легкому поселению здесь русского племени. Мы внаем, что присоединение великой Пермии к миру христианскому совершилось за долго до окончательного ее присоединения к областям русским. Правительство мало имело участия в населении столь далеких стран. Своевольные поселения новгородской вольницы, появление христианских обителей предшествовали заселению правительства. Правительство часто било не в силах дать защиту поселенцам, которые, по господствующим понятиям, занимая [241] пустопорожние земли, инородцев, тем не менее нуждались в подтверждения прав на владение, со стороны правительства, потому что ненаселенные земли считались собственностию государства. Действие правительства ограничивалось признанием прав поселенцев на владение занятыми ими землями, под условием отправления известных повинностей, уступкою им земель в пусте лежащих, и дачею некоторых льгот поселенцам. Заботиться о населении, о защите этих земель, было уже делом самих владельцев, самые права на владение не были определены, потому что не выработались еще сословные различия. Под 1371 г., читаем в Нижегородском летописце: «В тоже время в Нижнем-Новгороде был гость Тарас Петров сын; больше сего из гостей не было; откупил он полону множество всяких чинов людей своею казною и купил он себе вотчины у великого князя за Кульмою рекою, на речке Сундоваке, шесть сел.» Уступка земель, считавшихся государственными, производилась на неопределенных показаниях об ее протяжении, сделанных желавшим получить ее. В первой грамоте, данной Григорию Строганову, в 1588 г., читаем: «сказывал (Григорий), что-де в нашей вотчине, ниже великие Перми за 88 вер., по Каме реке, по правую сторону Камы, с устья Лысвы речки, а по левую-де сторону Камы, против Пускорские Курьи, по обе стороны Камы, до Чусовые речки места пустые, леса черные, речки и озера дикие, острова и наволоки пустые, а всего-де того пустого места 146 верст;» — и, на основании этого «сказывал», уступалось Строгановым, огромное пространство, с правом суда и с обязанностию самим заселять и защищать его. Домашними средствами сдерживали именитые люди восстание соседних племен и прокладывали торговые пути в глубину Сибири. Зная, в каком неведении находилось правительство, даже в половине XVIII века, относительно положения отдаленных местностей, относительно числа и состава народонаселения, мы не будем удивляться этому бессилию центральной власти, ее малому участию в деле заселения русскими выходками земель инородческих. Более прямое вмешательство правительства началось с уничтожения самостоятельности татарских царств на берегах Волги. Здесь это вмешательство вынуждено было необходимостию обезопасить владычество новыми приобретениями. Считаю излишним припоминать вам главные моменты борьбы государей Московских с татарами. Они хорошо известны жителям Казани. Укажу только на следствия покорения и на особый характер русских поселений. По Северной Двине, Вятке, [242] верховьям Камы, по Чусовой и т. д., русское племя встречалось с бродячими, звероловными племенами финнскими, поклонниками грубаго язычества. Только немногие герои останавливали наступательные движения русских поселенцев. Разрозненные роды легко уступали место новым пришельцам. Вотяки были отодвинуты хлыновцами далее к востоку, к самым верховьям Вятки. Пермяки, разрезанные поселениями по Каме, также удалились далее к востоку, за Урал, или должны были признать зависимость от русских. Вогулы постепенно шли к востоку, уступая место русским промышленникам, и главные массы их племени перебрались за Урал, куда еще прежде их перешло племя югорское. Подвижность племен финских значительно облегчало дело колонизации. С другой стороны, язычество этих племен не могло оказывать сильного сопротивления христианству. Смутные понятия о божестве и природе, отсутствие выработанного культа, условливали легкую победу христианской религии над детскими верованиями туземцев. Зыряне и пермяки скоро узнают евангельскую истину и тем самым делают огромный шаг в слитию с племенем русских. Область Вятки и верхней Камы покрывается сплошным русским и значительно обрусевшим христианским населением. Более густые массы вотяков упорнее других отстаивают свою народность и верования, потому что уже примыкают к областям Казанского царства. С иным характером являются племена, признававшие над собою верховную власть Казанского царя, племена по среднему течению Волги, до ее крутого поворота на юг у Самарской луки. Правда, Волга давала могущественное орудие для покорения всего Приволжья. Оттого быстрым и неминуемым следствием падения Казани было покорение Астрахани. Но трудность состояла преимущественно в подчинении племен средней Волги влиянию русской народности и русской гражданственности. Вглядываясь в этнографическую карту России, мы видим, что там, где Волга поворачивает в степи, в старых кочевьях Золотой Орды, русское население лежит более сплошными массами, оттеснив подвижные орды кочевников, далеко к востоку и юго-востоку. По среднему же ее течению, в губерниях: Казанской, южной части Вятской, Пензенской, Симбирской, и в востоку — в Оренбургской, живут в большей или меньшей чистоте от русской примеси племена финнского и монгольского происхождений: черемисы, чуваши, мордва, татары, башкиры, мещеряки. Причин этому должно искать в особенном положении этих племен. Прежде всего, это уже племена или вполне земледельческие, или по крайней мере [243] вполовину уже оседлые. За исключением мещеряков, отодвинутых к востоку, в Оренбургскую губернию, от нижних частей Оки, где жили они еще в XV столетии, между черемисою и мордвою, — все финнские племена остаются на тех местах, где запомнила их впервые история. Сохраняя ясные следы своего древнего быта и верований, эти племена подчинялись однакоже верховной власти Казанского Хана. Зависимость от Казани теснее сплотила их, дала им возможность действовать соединенными силами. С другой стороны, могущественно действовало влияние исламизма. Принимая учение Магомета, туземцы финнской расы подчинялись влиянию татарского племени, теряли свои народные особенности, сливаясь с ним в один народ, или образовывали смешанные племена под преобладанием однакоже татарского типа, языка и нравов. Я имел случай заметить, что относительно чуваш не решен еще окончательно вопрос: есть ли это турецкое племя, принявшее на себя черты финнского племени, вследствии смешения с ним, или это финны, еще хранящие финнские обряды и часть общих верований, но принявшие язык турецкого племени? Финнское происхождение отатарившихся башкиров, кажется, не подвержено сомнению. Эти две причины, т. е. большая крепость в соединении племен Казанского царства и могущественное влияние исламизма, условливают упорное сопротивление этих племен русской народности. И теперь еще русское население идет только по берегу среднего течения Волги, мало проникая в глубь земли, да и то больше в Симбирской и Пензенской губерниях, среди мордвы, которая легче других племен уступает действию на себя чуждой народности, и отличается большею способностию сливаться в один народ с русским, принимая русский язык, вместе с христианством. Крещение черемисы и чуваш совершалось насильственными мерами только в прошлом столетии. Сама мордва не без сильного сопротивления приняла христианство, и русская церковь хранит память о Мисаиле, архиепископе Рязанском, мученическою смертию погибшем в 1655 г. среди темниковской мордвы, которую желал обратить ревностный святитель. Казанская мордва обращена также преимущественно в XVII веке трудами иноков Селижарова монастыря, как темниковская в то же время иноками Пурдышевского монастыря на Мокше, за которым были мордовские селения. Русские летописи исполнены известий о набегах мордвы на Нижегородские владения, о сильных восстаниях луговой и горной черемисы, уже признавшей власть русских царей. Правительству нужно было рядом укреплений обезопасить свои [244] владения и сдерживать непокорных бунтовщиков; нужно было содержать постоянно военную силу в пределах и на границах Казанского царства, и в то же время защищать новообращенных инородцев от фанатического мщения со стороны их иноверных единоплеменников, оберегая их в тоже время от соблазна отступничества. Отсюда необходимость правительственных мер для укрепления и заселения русскими завоеванного края. Являются укрепленные черты, прочные военные поселения, испомещаемые людьми служилыми, и отделение новокрещенцев в особые селения от некрещеных инородцев. В ожидании, пока религиозные смуты XVII столетия и прикрепление к земле подвижного крестьянского сословия выгонют в Приволжье огромные толпы добровольных сходцев из всех областей Руси, мы видим ряд правительственных мер о поселении людей служилых в областях Казанского царства, чтобы в этих военных поселениях найти надежный оплот против восстаний финнско-татарских племен среднего Поволжья. Уже при Федоре Ивановиче, к ряду укрепленных городов, которыми еще прежде обозначалось наступательное движение племени русского по течению Волги, присоединялясь новые крепости, построенные с особенною целью, сдерживать черемису. Это были: Цивильск, Уржум, Царевгород на Кокшаге, Санчурек и друг. Как сильна была постоянная опасность восстания инородческого населения, видно из указа, относящагося уже в концу XVIІ столетия, именно в 1697 г., которым запрещалось продавать чувашам и черемисам Казанской губернии не только оружие, но даже кузнечные инструменты.

III.

Вторая половина XVII и все XVIII столетие особенно замечательны в истории поселения русских колонистов в Восточной России, в разных областях Волги и Камы. С одной стороны, мы видим огромный прилив так называемых сходцев или беглецов, что будет точнее, из внутренних областей; с другой, деятельные веры правительства для заселения и обезопасения края. Много было причин, условливавших большое количество добровольных выходцев; главнейших было две: великий раскол, обнаружившийся в русской церкви и прикрепление к земле до тех пор подвижного крестьянского сословия. Известна история раскола: привязанность к мертвой букве, к одной обрядовой внешности, так резко [245] обозначившаяся еще в первой четверти XV века, привела к окончательному отторжению от православной церкви значительной части сельского и городского населения, привела к тем религиозным смутам, которых самыми резкими проявлениями было открытое возмущение Соловецкого монастыря, взятого царскими войсками, только после почти десятилетнего обложения, и стрелецкие бунты, стоившие столько крови России. Чем более проходило времени, после первых замешательств, бывших следствием исправления богослужебных книг, тем в более странные дикие формы облекался раскол, распавшийся на множество враждебных, но одинаковым фанатизмом одушевленных сект. В первой половине XVIII столетия, целыми сотнями сожигались или замаривались голодом изуверные последователи разных толков. Преследуемые правительством, они уходили в Польшу, в Турцию, в шведские владения, но еще более в леса северо-восточной России. В одних лесных уездах Нижегородской губернии, в Чернорименье на Керженце, перед началом благотворной деятельности преосвященного Питерима, считалось до 40,000. Во второй половине XVIII века, один из главных притонов поповщины завелся в Саратовской губернии на Иргизе. В Сибири так много набралось раскольников, что уже в 1722 г. правительство сочло нужным не отправлять туда ссыльных раскольников, чтобы не увеличивать и без того уже огромного числа их. В Черниговских и Стародубских слободах организовалось привольное товарищество для перевода беглых из России в Польшу и для вывода их оттуда обратно в заселение крепости св. Елизаветы, в Слободско-Украинские поселения, и в Новую Сербию. Бегство раскольников должно было значительно увеличивать число русских поселенцев в Восточной России, но еще более росло это число вследствие притона беглецов иного рода. Подвижность была издавна в характере русского населения, разбрестись розно ничего не значило даже для земледельческого населения. На украинах России издавна скоплялись толпы беглецов всякого рода. Из них образовалось Донское и Запорожское казачество, но казачество не было исключительною принадлежностию южной Руси. Казаки, гулящие люди, встречались почти повсеместно. В конце первой половины XV века, мы находим уже в летописях казаков Рязанских. Позднее, мы видим тоже во многих местностях северной и восточной России. Когда правительство почувствовало необходимость ограничить крестьянские переходы, беспрерывные кочевания земледельческого населения, это [246] стремление на украины России сделалось еще сильнее. В смутах самозванцев и междуцарствия выразился протест против стеснения вольного перехода. Ополчение Болотникова во многом напоминает сбродные толпы, шедшие за Пугачевым. Первая ревизия окончательно сгладила еще существовавшее различие между разноправными обработывателями помещичьих и других земель: все они были признаны крепкими земле; институт крепостного права получил последнее определение. Подобное же стремление объединить под именем и правами крепостных и те немногие лица, которые еще жили на чужих землях, не подходя под этот общий уровень, заметно и в многочисленных распоряжениях относительно второй общей ревизии, т. е., при Елисавете Петровне. Прикрепление к земле вытекало из государственных потребностей того времени, было историческою необходимостию; но оно естественно вызывало протест со стороны прикрепляемого сословия, протест, выражавшийся в уходе с земель, которым становилось оно крепким, бегством туда, где не могла их преследовать власть землевладельцев. Прикрепление к земле условливало увеличение числа сходцев, а если прибавим сюда наборы, бывшие естественным следствием учреждения постоянного войска, самоуправство больших и малых временщиков, бироновщину, слабость центральной власти в безъурядное время от смерти Петра Великого до Елизаветы Петровны, а также слабое правление и этой кроткой государыни, мы не удивимся громадному числу беглецов, являвшихся в областях северо-восточной России, как и на всех украинах русского государства. В самых правительственных актах, мы находим драгоценные числовые показания, которых напрасно стали бы искать в других источниках. Числовые показания правительства даже в XVIII столетии, особенно в первой его половине, при несовершенных способах собирания сведений, при бессилии центрального контроля, а часто даже и местного, очевидно, не могут отличаться точностию; но эта неточность, может быть лишь в одну сторону: число сходцев, показанное правительством, может быть ниже действительности, но не выше ее. Мы должны принимать их за minimum, но и этого minimum слишком достаточно, чтобы показать огромное количество людей, уходивших с мест их старого поселения. Из доклада сената 1742 г. видно, как много было совершенно запустелых имений. В одном уезде Переяславля-Залесского оказалось 68 опустелых помещичьих имений. Бывали деревни, в которых и самые помещики исчезли [247] неизвестно куда со своими крепостными. Сбор податей, на которые содержалось войско, останавливался за пустотою и на незнанием, куда делась те, которые подлежат податям. Прежде всего заметно, что уход крестьян с дворцовых, архиерейских, монастырских и помещичьих земель был явлением общим, а не местным. Одна северная полоса составляет исключено потому, что только там под именем черносошных крестьян сохранились последние остатки свободных земледельческих общин. Приводя данные, мы ограничимся первыми 50 годами, следовавшими за первою ревизией, потому что в этому времени относится самое сильное стремление сходцев освободиться от прикрепления. Эти данные и будем выбирать из Полного Собрания Законов, где собраны в хронологическом порядке все распоряжения, исходящие от верховной власти, начиная с Уложения царя Алексея Михайловича. Более достоверный источник едва ли можно найдти где либо. В актах нет общаго числа беглецов, но по показаниям относящимся к разным местностям можно составить приблизительное понятие. Эти показания знаменательны. В инструкции посланным для учинения новой ревизии, от 16 декабря 1748 г., сказано, что только в двух губерниях, Белогородской и Воронежской, одних однодворцев и других поселенных людей, из которых содержится ландмилиция, в бегах показано 10,423 человека. По показанию военной коллегии, в 1729 г., податных людей, приписанных в флоту и армии, в течении времени от 1719 по 1727 г., т. е. в течении 8 лет, в бегах оказалось 198,876 душ муж. пола. Число громадное, особенно если подумать, что неточность могла быть в его уменьшении, а не в увеличении.

Во все стороны шли толпы русских беглецов. Перед страшною жаждою воли смолкала даже антипатия русского народа к немецкому племени: нужно было в статьях мирного договора с Швециею поместить условие о взаимной выдаче беглых, хотя взаимности тут быть не могло. В Швецию бегали наши раскольники и крестьяне, а не из Швеции выходили к нам. В 1740 г., учреждена была особая коммиссия для отыскивания и разбора русских беглецов в Лифляндии и Эстлнадии. Она была закрыта после 13-летней бесполезной деятельности. Немного русских беглецов было выдано Лифляндиеий и эстляндские местные власти говорили, что если их выдать всех, то тамошним публичным и приватным мызам учинится великое разорение. Еще больший приток был за границу польскую. Там мы встречаем любопытные факты. [248] В феврале 1725 г., донес Смоленскому губернатору полковник Челищев, что крестьяне два раза многолюдством бежали на польский рубеж с бердышами и с рогатинами и с дубьем сильно. Рубежные заставные драгуны не могли удержать их; крестьяне пробились после битвы. Доклад сената, в сентябре 1742 г., говорит, что крестьяне Смоленской и соседних с нею губерний бежали в Польшу целыми деревнями. В черниговских раскольничьих слободах было сборное место для одиночных беглецов, не могших собственными силами пробраться сквозь заставы. Бывший управитель двух черниговских слобод, некто Халкидонский, в своем донесении представил любопытные данные об этом притоне беглых. В слободах не требовалось, как непременное условие, отпадения от православной церкви. «Беглые, пишет Халкидонский, для единой вольности, укрываясь от помещиков, в раскольнические слободы записываются, не будучи, впрочем, раскольниками.» Все Запорожье, по своему характеру, могло держаться только беглецами и выходцами, искавшими прежде всего личной свободы. Здесь правительство ничего не могло предпринять для остановки беглых. Когда рядом военных поселений правительство стеснило запорожцев с севера, эти военные поселения составились также, кроме славян заграничных, из значительной части русских выходцев. Чтобы остановить переход крестьян в Польшу, правительство должно было обещать прощение тем, кто возвратится оттуда, и селить их в слободских поселениях и около крепости св. Елисаветы. Если так велико было стремление сходцев к западу, в Польшу и Остзеиские провинции, то, естественно, еще в большем количестве должны были направляться они к востоку России. Много их находим на Дону, но еще более в степях Астраханской и Оренбургской губерний, в Перми, и далее к северо-востоку, в Сибири.

На этих поселенцев в восточном крае, по Волге и Каме, мы должны обратить особенное внимание. Почти все русское население Астраханской губернии, на исключением купечества, привлекаемого торговлею, состояло из сходцев, бежавших из внутренней России. До сих вор, Разбалуй-городок влечет к себе беглецов всякого рода. «Уведомились мы, сказано в именном указе Сенату от 19 марта 1745 г., что, при ревизии в Астрахани, явились многие из подлых, объявляющих о себе, что не знают своих помещтков, ни того, где родились, которых по указам о ревизии высылать от толь велено в Петербург на поселение; а оные подлые люди, по привычке жить [249] кругом Астрахани, от той высылки бегут в Персию, и, бусурманются, также в степи, на Кубанскую сторону, на реку Куму, и на Бухарскую сторону за Яйк, и там, промыслом звериным питаясь, зверски в отчаянии живут». Ничто не может быть знаменательнее слов этих. Русский человек крепко предан православию. Беглецы русские в Остзейских провинциях, в Польше, в Пруссии, в Турции, оставались неизменно верны религии отцов. Небольшая русская колония в Малой Азии, недалеко от Бруссы, со всех сторон охваченная магометанским населением, оставлена без церкви и священника, тем не менее не отреклась от веры, вынесенной ею с родины. Надобно было, чтобы пучила неутолимая жажда воли, чтобы положение было слишком тягостное, чтобы русский беглец решился лучше обасурманиться, чем воротиться к помещикам. Правительство должно было отступить от своих прежнях распоряжений, и, в том же именном указе, императрица предлагает: «не лучше ли будет записать их в перепись и поселить по реке Волге на пустых местах, которые никакой пользы, будучи пустыми, не приносят, а поселенные во всяком случае потребны». Следствия этой отмены высылки беглых в Петербург видны из одного акта, относящагося в управлению Пермскими заводами. По одному объявлению в Астрахани, что беглые могут селиться на отведенных им местах, тотчас объявилось 3000 беглецов, и все самохотно обязались платить 40-алтынный подушный оклад. Астрахань была обетованной землей для искавших вольности, о ней ходили в народе самые странные слухи. В 1757 г., в Тамибовском и Козловском уездах, между крестьянами обнаружилось сильное волнение. Оне бежали открыто, забирая лошадей и пожитки, уводя за собою семьи. За Волгой устроены были землянки, и поселившиеся там беглые объявляли, что будут принимать к себе всяких прихожих людей. Здесь, следовательно, начинало образовываться такое же правильное общество для облегчения бегства, как и в слободах Черниговских. Между крестьянами пущен был слух, что в Царицыне и Камышине велено принимать всех беглых для приписки к казенному шелковому заводу, что для принятия беглых определен правительством маиор Парубуч. Правительство вынуждено было разосланным повсюду сенатским указом, от 13 января 1758 г., объявить ложность этих слухов и приказать ловить и подвергать строгому наказанию их разгласителей, «которые ласкают вольностию простой народ».

Огромное количество всякого рода сходцев было в [250] Оренбургском крае. В докладе Ивана Ивановича Неплюева, одного из самых умных и деятельных организаторов этого края, мы находим для этого подробные указания. Вот, что писал он в 1744 г.: «За пятьдесят лет пред сим в Исетской провинции ни единой души не было из русских; все те слободы гулящими людьми и, как чаятельно, не безъизвестно по большей части, едва-ли не все помещичьими населены.» В ведомости 1741 г. показано, в Оренбургских крепостях, сходцев, записанных в регулярные и нерегулярные службы, дворцовых, синодальных, монастырских, помещиковых и разночинцев пять-тысяч сто-пятьдесят-четыре души муж. пола. По осмотру, произведенному в 1747 г., вновь только присланным, оказалось разом одних непомнящх родства и помещиков, за исключением малолетних и дряхлых, семьсот одиннадцать человек, а это дает понятие о ежегодной прибыли сходцев, уже известных правительству. Сколько же безъизвестно скрывалось среди башкиров и мещеряков, по заводам Оренбургской губернии! Когда возник вопрос о выводе этих сходцев обратно к их прежним владельцам, правительство и здесь, как в Астрахани, должно было отступить от своего распоряжения. В докладе сенату, Неплюев доказывал, что, в случае вывода, слободы запустеют, «также и казенных, для Оренбургской губернии столь нужных, исправлений исполнить будет некем, ибо в них, как вышеупомянуто, большая часть беглых наберется.» Вследствие требований Неплюева, сенат, Высочайше утвержденным 27 июля 1744 г. докладом, положил: «Во-первых, бежавших до ревизии 1719 г. оставить в Оренбургской губернии и прежним владельцам не отдавать. Во-вторых, беглых крестьян, записанных в подушный оклад, по ревизии 1719 г., в других местах и поселившихся в Оренбургском крае, уже после ревизии, вывести на прежнее жилище. В-третьих, которые же беглые записаны в новопостроенных по линии к Оренбургским крепостям в казаки, и там уже обселились и службы действительно служат, тех всех, для представленных от тайного советника Неплюева резонов, отнюдь не высылать, а быть им, как оные ныне есть, в казаках. Владельцам же занесть их в рекруты в будущие наборы.» Третьим пунктом значительно ослаблялся, если не совершенно уничтожался, второй пункт.

Замечательны также данные, относящиеся к сходцам в губернии Пермской, на горных заводах. Приведем и здесь оффициальное показание. Постановлением Анны Ивановны было определено сколько могли приписывать горные заводчики [250] крестьян к своим заводам. Именно, на каждую доменную печь полагалось по сту дворов, да к двум молотам по тридцати; и того сто шестьдесят дворов, полагая по четыре души мужеского пола на двор. В медных заводах, на каждую тысячу пудов выплавляемой меди, по пятидесяти дворов, и по двести душ мужеского пола. В 1763 г. оказалось, что по этому рассчету при заводах Симбирской и Казанской губернии, между которыми делилась нынешняя Пермская губерния, должно быть только 8,362 души, между тем как в наличности их было 26,627 душ, следовательно 17,266 излишних, На одних семи заводах Акинфия Демидова, пришлых и непомнящих совершенно ни родства ни помещиков оказалось 4,124 душ, сверх 2,604 душ таковых же приписанных вечно к этим заводам еще в 1736 г. Берг-коллегия, донося о том сенату, требовала приписания излишних против пропорции крестьян к казенным заводам, которые, по дурной администрации, — чего, впрочем, не высказала берг-коллегия, — терпели недостаток в рабочих руках. Еще замечательнее сенатский доклад 30 декабря 1766 г. Там сказано, что, на заводах Акинфия Демидова, пришлых с разных губерний, после ревизии 1724 года, показано 6,862 души. Сенат определил: с казенных заводов пришлых, которых, после той же ревизии 1724 г., показано по ведомостям 2,367 душ, не высылать обратно на прежние места их жительства. С партикулярных заводов Демидовых, барона Строганова, Петра и Гаврилы Осокиных, беглых, в числе 4,493 душ, также не высылать. Причины оставления выставлены правительством следующие: такое число беглецов трудно выслать без огромных конвоев; они разойдутся по лесам, или за границу; население пустых мест необходимо, и высылкой пришлых людей «распространенные только заводы в опустошение приведены быть могут»; наконец, и то обстоятельство, что беглецы, жившие на заводах, отстали уже от пашни и не уживутся и уйдут опять от своих владельцев, да еще подговорят с собой и других. И так, всех беглецов решено было навсегда при заводах оставить, строго только запретив вперед принимать беглых из внутренних губерний. Но это строгое запрещение было не первое и далеко не последнее.

Не все беглые заходили так далеко. Не раз они образовывали сильные поселения ближе к западу. Вот, что сообщил в 1724 г. Пензенский воевода Скобельцын о поселившихся на речке Карамыше беглых крестьянах: «Принимал и селил их Серудобинской слободы солдат Осип Клопов, называясь [252] атаманом, да сходец подъячий Иван Петров; а по переписи же оных, сказывают, с 600 человек; на конех садятся оружейных людей, и сделан у них городок и огорожен заметом, и выходят они к станичной избе в праздничные дни с ружьем и стреляют; да сверх переписи есть еще с 400 человек, которые называются казаками, а другие отставными, драгуны, и солдаты. Правительством приказано двинуть туда военную силу и уничтожить это поселение, захватив по возможности главных заводчиков и жестоко наказав их.» Какие были последствия? неизвестно; но сказанного достаточно, чтобы показать, каким духом исполнены были эти самовольные поселенцы, эти сходцы из областей внутренней России. Рядом с оффициальными указаниями на постоянный огромный приток беглецов в Поволжье и в Прикамье, в первой половине XVIII века, идут столь же оффициальные указания на усиление разбойничества. Очевидно, что, когда часть гулящих людей, сходцев в промыслах, в приписке к заводам и новопостроенным крепостям, искала убежища и, в тоже время, обеспечения своего существования, другая часть разгуливала с кистенем по дорогам, или разъезжала по Волге, взимая с промышленников насильственную подать и вместе с тем мстя правительству и обществу за лишение воли. Сведения о разбоях в здешнем (Казанском) крае поражают своею значительностию; приведем только немногие. В 1744 г. доносил директор китайского каравана Лобратовский, плывший водою в Сибирь, что на него до самой Казани чинимы были нападения от разбойников, что он едва мог отбиться от них пушками, что на одной Оке повстречал он более 50 ограбленных судов, на которых народу находилось человек по 60, что многое число наезжал он раненых. В 1744 г. разосланы были военные команды и составлены инструкции для сыщиков, а, в 1756 г., вот, что доносил один из таких сыщиков, маиор Бражников с Волги: имел он бой с разбойниками, в котором убито из его команды 27 человек, а ранено 5, а из разбойников убито до смерти эсаул да еще до 5 человек, а живых получить не мог, ибо при них находились пушки и весьма вооружены; да Казанской сыщик майор Ермолаев поймал в Чебоксарах одного разбойника, который показал с пытки, что одна разбойничья партия ниже Чебоксар на Волге, на 2 лодках с 5 пушками и 60 человек, должна была в ночь на 28 мая сухим путем и водою явиться в Чебоксары, а он с 2 товарищами послан был зажечь город, что другая также вооруженная партия стоит на 2 лодках в [253] Оке выше Нижнего, что все партии должны били соединиться в Нижнем Услоне и идти к Астрахани, действуя общими силами. Разбойники находили поддержку в крестьянах, остававшихся у помещиков. В 1744 г., они являлись в многолюдные селения князя Хованского и Шереметьева, избили тех, кто защищался, и забрали оброчные деньги и крепости на крестьян. Из примера Чебоксар видно, что и города не были вполне безопасны от их нападений. В 1756 г., доносила Алатырская провинциальная канцелярия, при которой находилось 97 человек солдат с копьями и рогатинами, что в ночь на 3 марта вошли в Алатырь разбойники, разбили провинциальный магистрат и взяли соляного сбора денежной казны 949 p.; что на реке Суре весной они разбивают и грабят казенные и частные суда, чиня многие мятежные убийства; что необходимо прислать в Алатырь по крайней мере сто ружей и пороху, потому что он ждет нового нападения.

Таковы были неминуемые следствия огромного притока в востоку людей гулящих, сходцев с земель, на которых укрепило их правительство. Рассматривая современные правительственные акты, нельзя не заметить некоторых выгод, проистекавших от этих побегов. Беглецами населялись украйны России, чрез них колонизация русского племени проникала далеко в глубь инородческого населения и должна была могущественно содействовать распространению между ними промыслов и хлебопашества. Беглецами только и держались наши заводы в северо-восточном углу европейской России и крепости Оренбургской линии, необходимые для сдерживания степных кочевников. Не забудем, что эти колонисты составляли самую предприимчивую, самую энергическую часть сельского населения. Малодушный и робкий духом покорно склонялся под условия крепостного права, смелый уходил в Астраханские степи, на заводы Пермские, в Оренбург. Но не менее ясно также, что правительство должно было употреблять все меры для сдержания этого буйного населения, для ограничения числа сходцев, превращения побегов. Страшные разбоя должны были вызывать охранительные меры, и без них мирным жителям городов и селений грозила почти постоянная опасность со стороны инородческого населения. Одно страшное восстание башкирцев, вследствие проповеди Батырши, грозило уничтожить первые прочные заселения. Горные заводы частных владельцев и без того должны были ограждаться стенами. О заводе Троицком на речке Кидаше, принадлежавшем Осокину, капитан Рычков, объезжавший Казанскую и Оренбургскую губернии в 1769 и [254] 1770 гг., говорит, что он укреплениями превосходил многие уездные города; сверх стены с башнями вне заводского строения были поделаны батареи. Иначе и быть не могло в крае, еще несовершенно подчиненном, населенном племенами, хорошо помнившими свою независимость. Даже в настоящее время старожилы Инсарского уезда Пензенской губернии рассказывают о постоянном страхе, в каком дерзали их кубанцы, — так называли они разбойнические шайки инородцев. Что же было далее к юго-востоку?! Давнею заботою правительства было по этому: с одной стороны сколь возможное усиление прочных земледельческих поселений; с другой — обезопасение их рядом военных укреплений. Меры относительно того и другого идут параллельно. Усилить земледельческое население можно было или водворением русскославянских колонистов, или обращением к христианству и земледелию инородцев. Заботы о том и другом мы видим со времени покорения Казани. Поселение ново-крещеных отдельными селениями, заботливые отделения их от магометан и язычников началось еще при Иване Грозном. Чем слабее были начатки христианско-земледельческого инородческого населения, тем заботливее старались об его охранении. Особенную ревность показала в этом случае Елисавета Петровна; но из всех мер, принятых для водворения крещеных колонистов, ни одна не была так уместна, как поселение крещеных калмыков, по плану того же просвещенного Неплюева, которому так много обязан своим устройством Оренбургский край. Читая этот доклад по этому случаю, занимающий 12 огромных страниц Полного Собрания Законов, жалеем только об одном, что позднейшие администраторы так скоро забыли умные соображения ученика Петра Великого, соображения, оправданные блестящими успехами. Калмыков поселили в Ставрополе там, где Волга начинает, перед своим решительным поворотом к югу, образовывать Самарскую луку. С необыкновенною внимательностью обсуждено настоящее положение новых поселенцев, и указаны меры к лучшему достижению главной цели их поселения. Воспротивившись своду русских селений из среды земель, отведенных крещеным калмыкам, Неплюев доказал возможность сильного влияния этих селений на распространение между калмыками хлебопашества и утверждения чистоты христианского учения (См. извлечение из этого доклада Неплюева в конце статьи, в особом приложений. Ред.). [255]

Я не имею времени подробней остановиться на мерах правительства, относительно ново-крещеных, и должен ограничиться сказанным. Население края русским племенем производилось чрез раздачу земель церквам и монастырям, которые населяли на них поселенцев из внутренней России; и преимущественно через испомещение землями людей служивых. Последним достигалась двойная цель: и заселялся край русскими, и защищался от племен инородческих. Известно, что главная обязанность служилых людей состояла в том, что, по первому призыву правительства, они должны были являться людны, конны и оружны. По положению Ивана Грозного, владельцы земель с каждых 100 четвертей, т. е. 50 десятин, должны были выставить одного конного воина в доспехе. Большая часть дворянских фамилий здешнего края происходит от этих служилых людей. К сожалению, зная многое о беглых крестьянах, мы мало знаем о поселенных здесь дворянах. Грамоты царей на владение землями или утрачены ими, или валяются где нибудь, забытые потомками служилых людей XVI и XVII столетий. В огромном собрании актов, изданных Археографическими Экспедицией и Коммисией, самая малая часть бесспорно приходится на долю Казанской губернии. Что большинство актов не погибло, доказывается большим собранием чистопольского мещанина Мельникова. Что жалованные грамоты царей, в парче и с печатями, валяются на чердаках барских домов здешнего края, на это, к сожалению, я сам имею доказательства. Оттого такие пробелы в нашей истории колонизации.

Особенным усердием в заселении здешнего края отличались первые государи из дома Романовых. Они не ограничивались испомещением землями русских служилых людей, а селили переводимых дворян из отнятых у Польши земель, переводили сюда литовский и польский полон. Так, при Алексее Михайловиче, пригороды Мензелинск и Заинск были заселены пленными поляками; Старый-Шешминск, Новый-Шешминск, Балярск, Тимск и Ерыклинск — смоленскою шляхтою. В конце царствования Петра великого, ни в одном из них не было менее 500 служилых людей, в большей части число их приближалось к тысяче. Все это были породные люди, имевшие некогда, как доносил в 1750 г. полковник Мельгунов, на стороне его королевского величества польского маетности и земли. Их верстали землями в приказе Казанского дворца и обязывали службою наравне с русскими служилыми людьми. Актов, относительно их поселения, также издано мало, [256] но они уже собраны частию и в скором времени могут быть сделаны известными публике.

Несравненно более сведений мы имеем относительно устройства разных охранительных линий и укреплений. Охранение южных границ государства рядом засек, валов, земляных укреплений, преижущественно со стороны Крымеских татар, началось издавна. Уставы о станичной и сторожевой службе окончательно были выработаны при Михайле Федоровиче. Из поселенных по чертам и линиям служилых людей образовались все однодворцы русской Империи и значительная часть мелкого дворянства. С царствования первых Романовых ведут, вероятно, свое начало и черты Восточной России. Из них Симбирская черта, для обороны границ между Доном и Волгою, шла от Симбирска в нынешнюю Пензенскую губернию, до существующаго поныне пригорода Атемара и до города Инсара. Для постройки ее, в 1649-1654, ежегодно употреблялось от 3,500 до 5,000 человек. Она тянулась от Уреня на Тагай и далее до впадения речки Юшанки в Сельдь, впадающую в Свиягу, потом по Сельди, но правому ее берегу. К тому же времени относится и укрепление Закамских линий. В инструкции тайному советнику Наумову, 19 февраля 1731 г., сказано, что пригороды Казанской и Симбирской губерний населены были предками ее величества, государыни Анны Ивановны, и, что деды и прадеды переселенцев, будучи служилыми людьми, драгунами, солдатами, копейщиками, рейторами и прежних служб городовыми дворянами, имея поместные земли по окладам и будучи избавлены от податей, обязаны были конную и пешую службу исполнять, и пограничные места, как свои жилища, от неприятельских набегов охранять и защищать. Закамских линий было две, старая и новая. Цель их была защищать заволжских и закамских жителей, от набегов калмыков, башкиров, киргизов и каракалпаков. Старая линия начиналась у Волги у пригорода Белого-Яра, шла вдоль Черемшана, мимо пригородов Ерыклинска, Тимска, Билярска, на слободу Екатериникскую, и пригороды Заинск, Мензелинск; а оканчивалась у реки Ика, близ села Троицкого или Матвеева. Устройства ее было сходно с общим устройством наших сторожевых линий. Открытые долины рек, пересекающие линии, были перекопаны рвом и валом; на этих валах в разных местах основывались окопы, под защитой которых поселялись служилые люди; по лесам делались засеки. Линия укреплялась городками, островами, надолбами, проезжими воротами, башнями и лесными завалами, для [257] поддержания которых в целости налагалась обязанность на соседния населения. Подробности сторожевой службы определены уставом и инструкциями воеводам. Первая мысль об устройстве новой Закамской линии принадлежит, кажется, Петру Великому, который основал пригороды Алексеевск, Сергеевск. Вследствие указа 1727 года, о поселении в России драгунских и пехотных полков, преимущественно по границам, назначено было в тогдашней Казанской губернии поселить десять полков: до одному в Пензе, Саратове, Самаре и Царицыне, а остальные по росписанию военной коллегии. Земли для них предписано отводить из государевых оброчных, также из дворцовых, архиерейских и монастырских дач. Мысль о поселении полков принадлежит Петру Великому. В 1728 г., предписано было делать укрепления, палисады и маяки в провинциях Уфимской и Соликамской, и подтверждено об укреплении там городов и острогов для защиты от нападений кочевых народов, башкирцев и т. д. В 1731 г., Сенат дал указ тайному советнику Наумову и полковнику Оболдуеву о построении новой Закамской линии. Казанскому губернатору было предписано выслать немедленно 3,000 человек рабочих из Закамских уездных жителей, на кормных положено 30 алтын в месяц на человека из сбора Казанской губернии. В 1733 г., потребовано было со всей Казанской губернии 15,000 человек рабочих в две смены: первая должна была собраться в 1 мая и работать до половины июля, вторая с половины июля по 1 октября. В замен бежавших требовали новых рабочих с тех деревень, откуда были последние. Плату назначено было производить по плакату; провиант иметь свой. Новая линия начиналась от реки Самары, у пригородка Алексеевского, шла через слободу Красный-Яр, потом вдоль реки Сока на пригород Сергиевский, фельдшанец Кондурчинский, Черемшанский, Шешминский и Кичуевский, у которого она оканчивалась на реке Кичуе. Петр Рычков, в топографии Оренбургского края, говорит, что ее предположено было довести до реки Ика, но что эта мысль оставлена в 1734 г., по случаю открытия оренбургской экспедиции. Всего протяжения эта линия имеет 222 вер.; вала же, прикрывавшаго открытые местности, 165 верст. В лесных же местах, она защищалась засеками. Линия проведена так, чтобы доставить валу хорошую ружейную оборону. По всей длине, расстоянием друг от друга на 100 или 120 сажень, устроены редуты. Редуты и фельдшанцы служили главными опорными пунктами и были правильно [258] укреплены. Их остатки виднеются до сих пор; они доказывают, что укрепления были снабжены орудиями; два чугунные орудия валяются в Сергиевске. Военные поселения, которыми оберегалась эта линия, составляли ланд-милицию, учрежденную в 1731 г. По указу 7 мая, 1733 г., положено было 3 конных и 1 пехотный ланд-милицких закамских полков назвать по местам их поселения. Это были шешминский, билярский и сергиевский конные и алексеевский пехотный полки; солдатам и офицерам нарезывались земли: рядовому пехотному полагалось по 20 десятин, конному около 55 десятин. Устройство Закамской линии прекратилось вследствие открытия оренбургской экспедиции и переселения ланд-милицких полков в степные места по Самаре, Ульве и Яику. Но не прекратилось поселение там людей служилых. С 30-х годов прошлого столетия, мы имеем многочисленный ряд указов о поселении в Казанской губернии отставных солдат.....

О. Ешевский.

(К сожалению, рукопись покойного осталась неоконченною; но и то немногое, что дошло до нас, весьма ясно и определительно ставит новый и важный вопрос в истории нашего народа о его колонизаторской деятельности в прошедшем, которую, в древний ее период, можно сравнить только с трудами северо-американцев. Автор успел даже наметить те стороны этого вопроса, которые подлежат дальнейшей научной разработке, и потому его труд, не смотря на свою незаконченность, сохранит тем не менее свое значение, как почин в весьма интересном отделе отечественной истории, и как будущая его программа. Впрочем, изучение этого вопроса в прошедшем имеет и жизненное значение; вследствие освобождения крестьян, народу открывается снова возможность силою колонизации содействовать объединению России, что до сих пор лежало всею своею тяжестью на одном правительстве, и имело для себя одни средства административные, весьма дорогие и не всегда достигающие цели. Читая статью С. В. Ешевского, невольно изумляешься тому, как наши предки, без наших современных средств, умели делать такие завоевания, какие и ныне были бы трудны для громадной армии, а главное, их завоевания были прочны, потому что они были связаны с экономическими интересами и тех, которые завоевывали, и тех, которые были завоевываемы; также и потому, что наши древние колонисты северо-восточного края, как они ни были низки, по сравнению с нами, степенью культуры, но развитие личности в них было высоко, а потому десяток таких людей стоил многих сотен. Ред.)

ПРИЛОЖЕНИЕ

К СТР. 264.

С. В. Ешевский не указывает в точности, к какому году относится доклад Неплюева об устройстве калмыков, [259] помещенными в Полном собрании законов, но, просмотрев все, что относится к этому предмету в царствование Елисаветы Петровны, мы убедились, что это именно тот самый доклад, который помещен в сенатском указе, от 28 сентября 1747 г. (XII том, No 9,444, стр. 761), откуда мы и заимствуем его для пояснения слов нашего автора. Управление Неплюева Оренбургским краем составляет один из замечательнейших эпизодов вашей истории прошедшаго столетия, и заслуживал бы вполне монографии. Как мы слышали, материалов к такому труду чрезвычайно много, и они ждут своей обработки.

Неплюев доносил сенату от 17 апреля 1746 года; и сенат в своем указе от 28 сентября 1747 года помещает текст его донесения следующим образом:

___________________

1. «Развод и размежевание земель Калмыцких чиновным людям, и зайсангам, и улусам, которым земель отведено еще не было, определил (т. е. Неплюев) ныне действительно производить, а напред с помещичьими деревнями несмежные и неспорные земли, а именно, зайсангам, по силе апробованного Правительствующим Сенатом определения, против рядовых вдвое, под пашню по сороку четвертей в поле, а в дву потомуж, сенных покосов до двести копен, а старшинам войсковым, против оклада покойнаго владельца Никиты Дербетева, по их жалованью с уменьшением, по сту четвертей в доле, а в дву по томуж, а писарю против их вполы; которые же ратные старшины из владелъческих детей и отцовских земель не имеют, тем против зайсангов вдвое, а прочим ратным старшинам, не имеющим земель, против зайсангов, хотя б они были и не из зайсангов; к чему наряжены два обер-офицера, да два из геодезистов с надлежащими наставлениями; а для разбора о помещичьих деревнях и землях, якоже и для осмотра всего тамошняго ведомства, и как тут Калмыцкие улусы и новые для них селения расположены, определил тамошнему комменданту, полковнику Останкову, ехать самому, сколько же всех крещеных калмык там имеется с женами и с детьми и при них лошадей, скота и ружья, о том в Правительствующий Сенат приложил при оном краткий рапорт, а o чиновных их людях особая именная ведомость с их окладами.

2. «Калмыцкие ж де старшины и знатные люди прилежно просили, чтоб находящийся в их калмыцких дачах рыбные ловли, которые состоят в окладах по Самарской канцелярии, а с некоторых надлежит свой по тамошней канцелярии сбирать, отдать им за тот де оклад без перекупки вечно, [260] обязуяся тот оклад платить бездоимочно; сверх того Ставропольская канцелярия ему тайному советнику (Неплюеву) представляла, чтоб в калмыцких дачах, вместо русских людей, калмык по желаниям их к строению мельниц допущать, объявляя, что с тех мельниц оброки, какие положатся, можно с них калмык взыскивать, и понеже де первое, то есть рыбные ловли, как то он усмотреть мог, крещеные калмыки признавают себе за удовольствие, да и к утверждению их не жало может то способствовать, ежели бы в такие и тому подобные промыслы вступят, и от того пользу свою спознают; того ради аб отдаче оных рыбных ловель калмыцким старшинам и знатным людям учинил определение, ибо де когда им калмыкам земли в свойство отведены, то они стали бить яко помещики, которым по указам и по писцовым наказам в их дачах имеющияся окладные рыбные ловля и другие промыслы без перекупки отдавать велено... Также престеречь, чтобы обретающиеся в Ставропольском ведомстве помещичьи крестьяне и между калмыки живущие разночинцы и отставные в службе, которые пожелают, своих изворотов в рыбных ловлях лишены не были, с платежем в определенную, сумму по пропорции; что же касается до мельниц, то по усмотрению его весьма не надежно, чтоб их одни калмыки ныне строить и содержать могли, то определил их к тому приводить, дабы они на несколько лет для обучения своего из российских людей кого в компанию принимали; и когда кто таким образом из калмык на своей земле мельницу построит компанией, следственно и всякой изворот на своей земле дать волен, а кои от Ставропольской канцелярии для приумножения тамошних доходов будут позволены строением на порозжих землях, с теми поступать по силе генеральных указов непременно. 3. «Правительствующий Сенат, по представлению его между прочего в 23-м пункте изволил подтвердить, чтоб в городе Ставрополе питейную продажу оставить в общую калмыцкую пользу, а не так, как напредь того один калмыцкий полковник ею интересовался; и ныне же в бытность его (Неплюева) тамо оная питейная продажа с общаго всех калмыцких чиновных людей согласия, на первое время отдана в откуп одному из записавшихся в Ставропольское гражданство купцов, на три года из платежа по 495 рублей в год, с таким утверждением, чтоб, кроме города, в улусах и ни где инде ее тому откупщику не иметь, и цену б содержать не выше того, как в окрестных местах состоять имеет; означенные же откупные деньги определил употреблять: 1) часть [261] на приуготовление калмыков к воинской их справе требующияся сбруи и на пропитание и снабжение бедных калмык; 2) на канцелярские и прочие расходы в калмыцком суде; а понеже от того канцелярского расхода, без сомнения, будут остатки, из оных определил он вдове умершаго владельца Никиты Дербетева жене с малыми ея детьми до указа производить по 30 рублей в год; а буде когда оных остаточных денег будет довольно, то давать ей и до 50 рублей в год, по примеру, как та бывшаго тамо калмыцкого полковника Шоры жене его вдове, по силе указа из коллегии иностранных дел, до ея замужества давалось; сколько же за тем канцелярской суммы будет оставаться в год, о том велено в Оренбургскую губернскую канцелярию рапортовать с мнением, ибо де и оное надлежит в калмыцкую же пользу употреблять, а особливо прилично то на ново приходящих бедных калмык; 3) разделить по пропорции жалованья войсковым старшинам, а ратным токмо тем, кои из владельческих детей, дабы они пред прочими тем имели отмену и лучше себя содержать могли, которым определением все они являются довольны.

4. «По представлению де от тамошняго духовного правления и по усмотрению его, что Ставропольская соборная церковь прочна быть не может: ибо так обширно застроена, что от великой тягости все стены роспирает, и в некоторых местах углы из замков вышли, и во время дождя бывает в ней такая теча, что святая литургия с трудом совершается, определил он тайный советник на первое время состроить церковь теплую деревянную близ соборной, вне церковной суммы, и оную соборную, сколько можно, подпорами утверждать, а кровлю да один тес с лубьем накрыть.... К строению же той церкви принуждено будет вспомогать оставающимися от неполного комплекта деньгами, и из сумм на Ставропольской штат положенной; войсковым старшинам, а ратным токмо тем, кои из владельческих детей, дабы они пред прочими тем имели отмену, и лучше содержать себя могли, которым определением все являются они довольны.

5. «Что тамо за помощию Божиею обстоит все благополучно, а как чиновные, так и все калмыки настоящим новым их правлением на основании вышеозначенного, от Правительствующаго Сената апробованного, определения являются быть весьма довольны: ибо будучи ныне под особым своим судом с присутствием комменданта, каждый пользу свою чувствует и видит, особливо улусные рядовые калмыки, узнав, [262] что прежняя и нагло над ними бывшая владельцов и зайсангов власть воздержана, весьма довольны, и уже ни мало обидеть себя не допущают, но приходя в калмыцкий суд или к комменданту о всех своих нуждах доносят, и получают всякую свою справедливость, и уже многие из калмык принимаются ремеслом и торгов за разные промысли, из чего и фундаментальному их житью предвидится добрая надежда, и чиновные из них люди ныне содержат и ведут себя в таком порядке и умеренности, как им бить надобно, и как он (Неплюев) будучи в домах их видел, они и жены их и дети во всем российским обычаям подражают, и благополучие свое не так в природе, как в добром своем поведении и в заслугах Ея Императорскому Величеству признавать начали; о чем де он тайный советник чрез всю его бытность довольно внушал и толковал, и до того привел, что некоторые из малолетних своих детей охотно отпускают с ним в Оренбург, чтоб тамо могли они удобнее научиться российским обыкновениям, из которых он знатнейших нарочно для того при себе будет держать, а других в такие руки отдаст, чтоб они в честному обхождению обыкли; что же касается до содержания ими православные христианские веры, то и в сем лучших из них людей нашел он не неисправнными: ибо как они сами, так и ясени их и дети церкви божией по их состоянию довольно прилежными себя оказывают, и детей своих русской грамоте и письму охотно обучают, и уже несколько из оных говорить, читать и пясать нарочито обученных есть, в чем Ставропольские комменданть я протопоп довольно жмеют старание, и он то им особливо рекомендовал, и одним словом, ежели в содержания сих свнь тым врещением новопросвещенных людей установленной порядок будет всегда наблюдаем и ненарушимо содержан, то желаемая от них польза не только время от времени умножаться, но и совершенно может воспоследовать.»

Замечание, сделанное гр. П. А. Строгановым в 1801 г. (см. выше, стр. 185), показывает, что планы Неплюева не были в точности выполняемы, и наша колонизация шла далеко не так успешно, как должно было того желать. Между тем, прочтя донесение Неплюева, мы вполне поймем значение похвалы, с которою отзывается о нем С. В. Ешевский. Русское правительство в лице своего представителя являлось инородцам, как пополнение того, чего они не могли добыть из себя, как средство против тех внутренних болезней, которыми [263] страдал быт калмыков, предоставленный самому себе. «Будучи ныне под особым своим судом с присутствием комменданта, говорит Неплюев, каждый пользу свою чувствует и видит, особливо улусные рядовые калмыки, узнав, что прежняя и нагло над ними бывшая владельцов и зайсангов их власть воздержана, весьма довольны» и т. д. Понятно после того, что Неплюев при посещении домов калмыцких увидел, что «жены их и дети во всем российским обычаям подражают.»

Инородческие вопросы в нашей истории еще не могут считаться оконченными; наши предки сделали много, как то видно из труда С. В. Ешевского, на этом тяжелом поприще; нам остается только довести их работу до конца, почерпая в своем же прошедшем уроки опыта. До сих пор, можно сказать, существовали две системы колонизации: одна французская, основавшая исключительно на деятельности правительства, другая — английская, где это дело является естественным развитием экономических сил народа; эту последнюю можно также хорошо назвать и древнерусскою системою. Мы постараемся еще раз возвратиться к этому главному узлу нашей истории, представив его в параллели с тем, что делается и пишется во Франции по поводу колонизации Алжирии; если, быть может, во Франции этот вопрос был вызван в следствие посторонних политических соображений, то у нас, помимо всякой политики, он служит одним из краеугольных камней нашей будущей истории. Что было бы с настоящим, еслибы наши предки не поработали так в свое время в северо-восточном краю? Чего ожидать в будущем, если мы не поработаем во всех других краях также, т. е. предоставляя и содействуя самому русскому народу сплотить органически то, что сосуществует, может быть, не более, как механически?

Текст воспроизведен по изданию: Русская колонизация Северовосточного края // Вестник Европы, Том 1. 1866