ДЕРЖАВИН Г. Р.

ЗАПИСКИ

ИЗ ИЗВЕСТНЫХ ВСЕМ ПРОИЗШЕСТВИЕВ И ПОДЛИННЫХ ДЕЛ,

заключающие в себе

ЖИЗНЬ ГАВРИЛЫ РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА

ОТДЕЛЕНИЕ VI

На другой день вследствие приказания ее с тем же делом в обыкновенный час приехал, принят был милостиво, и даже извинилась, что вчерась горячо поступила, примолвя, что «ты сам горяч, все споришь со мною». «О чем мне, Государыня, спорить, я только читаю, что в деле есть, и я не виноват, что такие неприятные дела вам должен докладывать». «Ну полно, не сердись, прости меня. Читай, что ты принес». Тогда зачал читать пространную записку и реестр, кем сколько казенных денег из кассы у Сутерланда забрано. Первый явился князь Потемкин, который взял 800 000 рублей. Извинив, что он многие надобности имел по службе и нередко издерживал свои деньги, приказала принять на счет свой Государственному казначейству. Иные приказала взыскать, другие небольшие простить долги; но когда дошло до великого князя Павла Петровича, то, переменив тон, зачала жаловаться, что он мотает, строит такие беспрестанно строения, в которых нужды нет; «не знаю, что с ним делать», и такие продолжая с неудовольствием <подобные> речи, ждала как бы на них согласия; но Державин, не умея играть роли хитрого царедворца, потупя глаза, не говорил ни слова. Она, видя то, спросила: «Что ты молчишь?». Тогда он ей тихо проговорил, что наследника с императрицею судить не может, и закрыл бумагу. С сим словом она вспыхнула, закраснелась и закричала: «Поди вон!». Он вышел в крайнем смущении, не зная, что делать, решился зайти в комнату к фавориту. «Вступитесь хоть вы за меня, Платон Александрович, — сказал он ему с преисполненным горести духом, — поручают мне неприятные дела, и что я докладываю всю истину, какова она в бумагах, то Государыня гневается, и теперь по Сутерландову банкротству так раздражилась, что выгнала от себя вон. Я ли виноват, что ее обворовывают? Да я и не напрашивался не токмо на это, но ни на какие дела, но мне их поручают, а Государыня на меня гневается, будто я тому причиною». Он его успокоил, и знать, что тот же вечер говорил, что на другой день, выслушав порядочно все бумаги, дала резолюцию, чтоб, как выше [155] сказано, генерал-прокурор и государственный казначей предложили Сенату взыскать деньги с кого следует по законам. Тем дело сие и кончилось. Надобно приметить, что подобные неприятные дела, может быть и с умыслу, как старший между статс-секретарями граф Безбородка всегда сообщал Державину под видом, что он прочих справедливее, дельнее и прилежнее; а самою вещию, как он им всем ревностию и правдою своею был неприятен или, лучше сказать, опасен, то чтоб он наскучил императрице и остудился в ее мыслях; что совершенно и сделалось, а особливо когда граф Николай Иванович Салтыков с своей стороны хитрыми ужимками и внушениями (как граф Дмитрий Александрович ¹⁹² по дружбе сказывал Державину), сделал о нем какие-то неприятные впечатления императрице; также с другой стороны, и прежде бывшая его большая приятельница княгиня Дашкова. Первый — за то, что по вступившему на имя императрицы одного донского чиновника доносу приказал он взять из Военной коллегии справки, в которой был Салтыков президентом, о чрезвычайных злоупотреблениях той коллегии, что за деньги производились неслужащие малолетки и разночинцы в обер-офицеры и тем отнимали линию у достойных заслуженных унтер-офицеров и казаков; вторая — что по просьбе на высочайшее имя бывшего при Академии наук известного механика Кулибина докладывал он государыне, не спросясь с нею, поелику она была той Академии директором, и того Кулибина за какую-то не исполненную ей услугу не жаловала и даже гнала, и выпросил ему к получаемому им жалованью 300 рублев, в сравнение с профессорами, еще 1 500 рублей и казенную квартиру, а также по ходатайству ее за некоторых людей не испросил им за какие-то поднесенные ими художественные безделки подарков и награждений; хотя это и не относилось прямо до его обязанности, но должно было испрашивать чрез любимца; она так рассердилась, что приехавшему ему в праздничный день с визитом вместе с женою наговорила, по вспыльчивому ее или, лучше, сумасшедшему нраву, премножество грубостей, даже насчет императрицы — что она подписывает такие указы, которых сама не знает, и тому подобное, — так что он не вытерпел, уехал и с тех пор был с нею незнаком; а она, как боялась, чтоб он не довел до сведения государыни говоренного ею на ее счет, то, забежав сколько известно было чрез Марью Савишну Перекусихину, приближеннейшую к государыне даму, и брата фаворитова графа Валериана Александровича, и наболтала какие-то вздоры, которым хотя в полной мере и не поверили, но поселила в сердце остуду, которая примечена была Державиным по самую ее кончину. Может быть, и за то, что он по желанию ее, видя дворские хитрости и беспрестанные себе толчки, не собрался с духом и не мог таких ей тонких писать похвал, каковы в оде Фелице и тому [156] подобных сочинениях, которые им писаны не в бытность его еще при дворе: ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему, при приближении к двору, весьма человеческими и даже недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ее. Например, я скажу, что она управляла государством и самым правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде. Вот тому доказательства:

1-е. Будучи позван в один раз Державин с делом в кабинет, после бывшего там г. Терского, нашел ее ропщущею. «Как, — говорила она, — в Пскове продается соль по 2 рубли пуд, слышал ли ты?». «Нет, Государыня». «Разведай же, пожалуй». — «Слышу. У меня на сих днях оттуда приехал родственник». Это был Николай Петрович Яхонтов который действительно сказал про многие злоупотребления, казенною палатою чинимые чрез одного откупщика Городецкого, и о дороговизне соли. Державин донес о всем том на другой день императрице. Она приказала ему написать его рукою записку от его имени, родом доноса, и препроводить оную для исследования к генерал-губернатору, находившемуся тогда в Петербурге Осипу Андреевичу Игельштрому ¹⁹³.

«Нет, Государыня, — Державин ей сказал, — я вам не доносил сам от себя, а вы изволили приказать разведать, и я что слышал, то вам и доложил». «Хорошо, — сказала, — напиши, как знаешь». Но едва успел он от нее выйти, то позвала она к себе статс же секретаря Петра Ивановича Турчанинова, который от нее возвратясь с приказанием ее или сам от себя, на ухо шепнул ему, что приказала она уведомить о дошедшем до нее слухе Ивана Ивановича Кушелева ¹⁹⁴, свояка тамошнего вице-губернатора Брылкина, который был женат на родной сестре покойного бывшего ее фаворита Александра Дмитриевича Ланского, дабы он послал к Брылкину нарочного и остерег его, чтоб он взял свои меры, когда генерал-губернатор прикажет о том следовать. Тогда же, по ее приказанию, граф Петр Васильевич Завадовский посылал какого-то от себя регистратора в Псков, якобы разведать под рукою о том злоупотреблении, который, возвратясь, донес, что ничего нет и что то пустая нанесена клевета на казенную палату и на вице-губернатора, и для того кажется, и никакого следствия не было. Спустя несколько времени государыня, призвав к себе Державина в кабинет, ему же голову вымыла, что он такие до нее доводит слухи и тем ее беспокоит, а потому, чтоб он и был вперед осмотрительнее.

2-е. Некто Корабейников, московский купец, подал ей чрез фаворита Зубова письмо, в котором изъяснял, что тамошний совестный суд в угодность губернатора Лопухина, [157] покровительствовавшего московского же купца Николая Роговикова ¹⁹⁵ (который после был государственным банкиром), отнял у него собственный в упомянутой столице дом, совсем его к суду не призывая. По справке оказалось, что совестный суд, приняв от кого-то просьбу на Роговикова в завладении якобы им того дома, определил представить тяжущимся сторонам посредников, которые положили тот дом отдать Роговикову, хотя он был Корабейникова и ни по чему ни Роговикову, ни вымышленному его сопернику не принадлежал. Корабейников вошел в тот суд с просьбою, доказывая, что дом — его, а не тех, которые о нем вымышленную тяжбу имели. Совестный суд ответствовал, что он, Корабейников, к нему прежде не прибегал, то он, не зная, что дом его, и отдал тому, кому посредники приговорили. Он другую подал просьбу, изъявляя, что он прибегает к разбирательству суда сего; ему ответствовано, что уже поздно, что он <суд> собственных своих решений не перерешивает. Корабейников прибег к императрице. Она отослала просьбу его на рассмотрение Сената 2-го департамента; сей, рассматривая, нашел действительно, как выше явствует, что совестный суд отдал чужой дом Роговикову. А как по сенатским определениям обыкновенно докладывал генерал-рекетмейстер Терский, человек, хотя умный и дела знавший, но хитрый и совершенный подьячий, готовый всегда угождать стороне сильной; поелику же Безбородка был связан по любовной интриге с женою Лопухина, которого был приверженец Роговиков, то, натурально, Терский и покривил весы правосудия на сторону последнего. Поелику он знал совершенно нрав государыни, что она чрезвычайно самолюбива и учреждение свое о губерниях почитала выше всех в свете законов и что вопреки оного волосом никому прикоснуться не позволяла, то он, принесши доклад Сената к императрице, ничего другого ей не стал объяснять, как только сказал: «Ваш Правительствующий Сенат в противность Вашего Величества учреждения отставил совестного суда решение, на мнении обеих тяжущихся сторон основанное». Довольно было сего. Государыня разгневалась и подписала на докладе Сената: «Быть по мнению посредников». Корабейников на сие самое прибегал со вторичною просьбою или, лучше, на царицу жаловался императрице. И сия-то самая просьба отдана чрез Зубова Державину для справедливейшего и строжайшего рассмотрения и доклада ее величеству. Он докладывал с объяснением всех вышеизображенных обстоятельств. Она возразила: «Да ведь посредники решили». «Правда, посредники, но подложные; а посредники Корабейникова тут совсем не были». Она рассердилась и, подумав несколько, сказала: «Что ж делать? Я самодержавна».

3-е. Сидел Державин в одно время в Царском Селе в комнате у помянутой госпожи Перекусихиной, и вдруг услышался [158] в комнате шум. Зовут Турчанинова; не успел он войти, <зовут> Державина, который, пришед, увидел императрицу, в чрезвычайном гневе выступившую, так сказать, из себя. Она кричала, засучив руки: «Как, Сенат идет против моих учреждений, я ему покажу себя!». Державин взглянул на нее с удивлением. Она тотчас спохватилась (как и несколько раз подобное случалось) и, понизив голос, сказала: «Сенат по известному тебе Ярославову делу нападает на ярославского генерал-губернатора Кашкина». «Да ведь это дело, Государыня, — ответствовал Державин, — несколько раз рассматривано было в Совете». (Это то самое, за которое, как выше видно, браны были ответы с генерал-прокурора, обер-прокурора и обер-секретарей.) «Как в Совете?» возразила она. «Так, Государыня!». Она, тотчас утихнув и переменя лицо, сказала: «Поди за мной». Вошедши в кабинет, села за свой письменный стол, приказала сыскать дело.

«Да что, разве ты оправдываешь Ярославова?» (помещика, который подозреваем был в ведении разбоя одного мещанского дома людьми его и в приеме воровских вещей). «Нет, Государыня, — Державин сказал, — я его не оправдываю; но генерал-губернатор, в противность законов ваших, вторичными допросами, под истязанием людей его, извлек от них противные первым показания, по которым его теперь и делают участником того разбоя». «Хорошо ж, — сказала она снисходительно, — скажи Терскому, чтоб он не писал того указа, который я ему приказала; а доложил бы мне завтра, как приедем в Петербург» (ибо она в тот день отъезжала из Села Царского в сию столицу). Державин, вышедши из кабинета, нашел Терского за перегородкою в секретарской, пишущего тот указ. Он объявил ему повеление императрицы, говоря, чтоб он был осторожен по делу, которое по его соображениям несколько раз было смотрено в Совете. Поутру, на другой день, в Петербурге, встретясь в секретарской с Терским, по его вопросам объяснил ему некоторые подробности. Терский позван был к государыне и, вышед оттуда, сказал, что государыня приказала отнесть дело в Совет, что и сама она, призвав Державина к себе, подтвердила. Терский, побывав в Совете, поднес ей проект сказанного указа на апробацию. Она, опробовав, призвала опять Державина и сказала, что она по мнению Совета дала указ Сенату. Державин натурально предполагал, что Совет против прежних своих неоднократных заключений, по соображениям, Державиным учиненным и им самим утвержденным, криводушничать не будет и что указ в точной силе их г. Терским написан; но как он удивился, приехав домой, увидя без памяти прискакавшего к себе обер-секретаря Ананьевского, который спрашивал, что им делать. «Прежде за то с нас брали ответы, что мы не по точной силе учреждения и прочих законов делали предписания по Ярославову [159] делу. Мы, дав ответы, исправились и поступили как должно; но ныне по жалобе генерал-губернатора по тому же самому делу последовал именной указ совсем в отмену первого». Тут Державин увидел, что Терский государыню обманул, донеся ей, что Совет опробовал писанный им указ, яко согласный первому. Поехал к Зубову, объяснил ему, в чем были подьяческие крючки Терского и неразумие или неправомыслие Совета, коим он покровительствовал генерал-губернатора, угнетавшего чрез меру Ярославова. Зубов слегка объяснил каверзы сии императрице, и тот же день послан к Кашкину указ, чтоб он не въезжал в Ярославскую губернию, где то дело производилось, до решения оного в палате уголовного суда или, лучше, до отсылки оного на ревизию в Сенат, в тех мыслях, что он, не будучи лично в Ярославле, не осмелится письменно делать каких-либо внушений судьям на пагубу Ярославова; но вышесказанного указа, данного Сенату, не отменила. Однако же таковая предосторожность от гонения генерал-губернатора не спасла бы Ярославова, ежели б дело, по разногласию второго департамента, не вошло в рассмотрение общего собрания при императоре Павле Первом, и бедный Ярославов, верно бы, был послан, яко разбойник или содержатель разбойников, на каторгу, ежели б Державин, будучи уже сенатором, не присутствовал по сему делу в общем собрании и не дал защитительного своего мнения Ярославову, на что и прочие гг. сенаторы все согласились.

4-е. На первой неделе Великого поста после говенья и причастия императрицы и всего двора призвала она к себе Державина в кабинет и приказала ему, чтоб он объявил ее волю третьего Сената департамента <обер-прокурору> Голохвастову, дабы некоему польскому знатному магнату Потоцкому, принесшему в Сенат жалобу на генерал-губернатора Пассека, удовольствие делано не было, для того, что он идет против ее и каверзит по делам политическим. Сие было исполнено. В Сенате было ему отказано; он подал на него жалобу к императрице, и оная ему отдана с надписью.

Вот, как выше сказано, она царствовала политически, наблюдая свои выгоды или поблажая своим вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражить их и против себя не поставить. Напротив того, кажется, была она милосерда и снисходительна к слабостям людским, избавляя их от пороков и угнетения сильных не всегда строгостью законов, но особым материнским о них попечением, а особливо умела выигрывать сердца и ими управлять, как хотела. Часто случалось, что рассердится и выгонит от себя Державина, и он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит, зачнет [160] спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить, и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: «Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить; но вы против воли моей делаете из меня, что хотите». Она засмеялась и сказала: «Неужто это правда?». Умела также притворяться и обладать собою в совершенстве, а равно и снисходить слабостям людским и защищать бессильных от сильных людей. Скажем несколько примеров.

I-е. Видели выше, как она наказала Парфентьева, доносителя на Якобия.

II-е. Некоторые благородные бедные девицы, жившие в Москве, писали государыне чрез почту, что генерал-губернатор князь Прозоровский не сделал по их делам, в судах производившимся, не токмо никакого пособия, но и выгнал их от себя с грубостью. Она, отдав письмо Терскому, велела справиться и взять с князя объяснение. Терский то исполнил. Генерал-губернатору показалось то обидно; он оказал свое неудовольствие губернатору Архарову и прочим чиновникам полиции; а как <девицы> они жили в бедной хижине, а может быть, и поведение не очень хорошее имели, то полиция и стала им делать разные <прицепки> ¹⁹⁶, сыскивала их и тому подобное. Старшая из них пожаловалась государыне, описав квартиру, где она от гонения укрывается, и столь убедительно разжалобила ее, что в один день часу в 12-м, когда она <Государыня> начала в бриллиантовой палате убираться, приходит дежурный лакей и зовет к ней Державина. Он входит, видит ее в пудреной белой рубашке с распущенными седыми волосами, пылающую гневом. «Возьми, — говорит, отдавая письмо, — я вижу этих бедных сирот, угнетаемых за то, что они пожаловались на главнокомандующего, то губернатор и вся полиция на них восстали, отыщи их и представь ко мне, но так, чтоб того начальство тамошнее не знало». Приняв повеление, Державин потребовал нужное число из кабинета денег, дал ордер, с прописанием именного повеления, находящемуся в его канцелярии при письменных делах подполковнику Резанову (тому самому, о котором выше упомянуто), чтоб он увез их тайно из Москвы и представил к нему. Резанов, остановясь в трактире, нашел по описанию в письме той девицы бедную хижину, вошел к ней и объявил ей ордер Державина. Она, испугавшись, думая, что это подослан лазутчик от Архарова, дабы схватить ее и увезти куда в ссылку, бросилась из комнаты и побежала по улице в дом некоего бригадира князя Голицына, в [161] соседстве живущего, Резанов за ней, и когда вбежал на двор, то окружило его великое множество людей, почтя его недобрым человеком, с каким-нибудь дурным намерением за ней прибежавшим. Он принужден был сказать, чтоб его представили князю, хозяину дома; и, попрося его к нему в уединенное место, объявил ему ордер. Он, не зная руки Державина, сначала было не поверил; но Резанов нашелся сказать ему: «Когда вы не верите, то оставьте меня у вас в доме; а сами извольте взять и отвезть сию госпожу к пославшему меня». Тот, сим ответом быв убежден, не спорил более и выдал девицу, которую благополучно довез он до Петербурга. Державин о привозе доложил императрице. Она приказала несколько ее подержать у себя и посмотреть ее поведение; а как оное и потом, после приехавшей сестры ее, не слишком оказалось невинным, то государыня, приказав им выдать на приданое 3 000 рублей, приказала их отправить обратно в Москву. Подобные происшествия, происходящие от слабостей, нередко случались: как-то жаловались иногда на увоз дочерей, на соблазн их самих матерьми, то она приказывала под рукою осведомляться. Когда открывалось, что девушка по согласию своему давала увозить себя и прельщать молодым людям, то она, не подвергая огласительному стыду и строгости законов, матерински всегда умела обиды и раздоры прекращать семейным миролюбием, приказав удовлетворять богатым бедных.

Как равно обремененным долгами от мздоимных ростовщиков и грабителей помогала. Например, некто Каиров, служивший в Преображенском полку офицером, по молодости своей вошел в ухищренное знакомство некоторого офицера того же полку, казавшегося ему приятелем, который прежде был полковым комиссаром и истратил много казенных денег на свои надобности, а как пришло время к смене, то он уговорил его принять сию должность и домогся своим пронырством, что прочие его собратия к тому его выбрали достойным. Натурально, вместо того, чтоб сдать казну наличными деньгами, он отдал расписками и векселями своими. В продолжении же те суммы выиграл в карты, расписки возвратил, и Каиров заменил их своими. Когда ж пришло к сдаче и новый комиссар бумаг за наличные деньги не принял, то, избегая военного суда, Каиров был должен занять в банке под заклад своего и матерного имения, назвав оное своим, а как и тех сумм недостало, то за чрезвычайные проценты — у некоего немилосердого лихоимца Тарабаровского под заклад того ж имения. Хотя Тарабаровский это знал, но как имение стоило несравненно более занятых сумм из банка, то, притворясь будто не знавшим подлога и будто по добродушию не хотя беспокоить заимщика и подвергать его строгости закона, ждал до того времени, как банк, описав имение, выбрал долг свой из доходов; и когда уже [162] оставалось только заплатить 600 рублей, Тарабаровский восстал с своим требованием, чтоб коль скоро имение освободится от залога банкового, то записать оное, по тогдашним законам, уже в потомственное владение за себя. Между тем Каиров с отчаяния спился и умер. Мать, при жизни сына не хотя его подвергать строгости законов за учиненные им подлоги, выгнана будучи из имения, по описи оного банком, шаталась по Петербургу с дочерью невестою 12-ти лет, кормясь доброхотным подаянием и прося милости у Тарабаровского; но, имея жестокое и жадное к интересу сердце, <он> никак не хотел и думать, чтоб ей сделать какое снисхождение, дожидался только, когда остальные 600 рублей в банк взнесены будут. Старуха прибегнула чрез Державина к императрице. Она, вникнув во все подробности жалкого состояния сирот Каировых, приказала Тарабаровского призвать совестному судье г. сенатору Ржевскому и убедить его, что <б> он взял только двойной капитал по уставу Управы благочиния, а не по вексельному праву, считая процент на процент в несколько крат больше. Тарабаровский, видя пред собою такую посредницу, хотя не хотел, но должен был согласиться; поелику же и двойного капитала Каировой по ее бедности нечем было заплатить, то велела банковому директору г. Завадовскому вновь под то же имение выдать без очереди потребную сумму. И так извлекла сирот Каировых единым своим милосердием из бездны зол, в которой они погибали.

Подобными делами хотя угождал Державин императрице, но правдою своею часто наскучивал, и как она говаривала пословицу «живи и жить давай другим» и так поступала, то он на рождение царицы Гремиславы Л. А. Нарышкину в оде сказал:

Но только не на счет другого;
Всегда доволен будь своим,
Не трогай ничего чужого.

А когда происходил Польши раздел и выбита такая была медаль, на которой на одной стороне представлена колючая с шипами роза, а на другой портрет ее, то потому ли или по недоброжелательным наговорам беспрестанным и что правда наскучила, 8 сентября, в день торжества мира с турками, хотя Державин провозглашал с трона публично награждения отличившимся в сию войну чиновникам несколькими тысячами душами, но ему за все труды при разобрании помянутых важных и интересных дел ниже одной души и ни полушки денег в награждение не дано, а пожалован он в сенаторы в Межевой департамент, и между прочими тучею, так сказать, брошенный на достойных и недостойных, надет и на него крест св. Владимира 2-й степени. Но пред тем незадолго имел он всю надежду получить нечто отличительное, потому что в один день поутру приезжает к нему от любимца [163] Зубова ездовой с краткою от него записочкою, чтоб он как можно скорее к нему приехал. Он принял только лишь лекарство, то и отвечал, что в тот час не может к нему быть, а приедет после обеда, коль скоро можно будет; и действительно, часу в пятом пополудни приехал. Любимец, заведши его в спальну за ширмы, наедине говорил ему, что государыня, по долговременной неизлечимой болезни Вяземского, решилась нового сделать генерал-прокурора, с тем чтоб против должностей несшихся настоящим генерал-прокурором уменьшить оных несколько, то приказала его, Державина, спросить, кому б он думал поверить сей важный пост? В продолжение сего разговора фаворит пристально глядел в глаза ему, как бы вызывая, чтоб он его попросил о том; но Державин с начала и в продолжение всей своей службы имел себе в непременное правило, чтоб никогда, никого, ни о чем не просить и ни на что не напрашиваться и, напротив, ни от чего не отказываться, и когда какое поручат служение, исполнять оное со всею верностию и честию, по правде и по законам, сколько его сил достанет (основывая то правило на священном писании: что никто же приимет честь, токмо званный от Бога; и что пастырь добрый не прелазит чрез ограду, но входит дверью и пасет поверенных ему овец, полагая за них свою душу), и что, когда его на что призовут, то невидимо сам Бог поможет ему исполнить самые труднейшие дела с успехом и легкостью; а когда он чего происками своими доможется, то обязан будет все бремя переносить на собственных своих плечах; поелику же нет человека без слабостей и без недостатков, то и никогда не осмеливался он надеяться на свои собственные способности, как-то: ум, сведения и прочее; вопреки же тому, когда ему приказывала вышняя власть что-либо производить, по ее собственному, а не по его желанию, то он действовал тогда, ни на кого не смотря, смело и решительно со всею возможною силою, уверен будучи, что Богу это надобно — хотя ему многие друзья его, не зная его правила, часто говаривали, что не надобно дел посторонних (кроме своих) принимать на сердце; он же, как известно всем, коротко его знающим, о своих делах не заботился и не радел, а хлопотал и ссорился всегда за казенные и за чужие, ему по должности порученные. Словом, он удержался от просьбы места генерал-прокурорского, хотя оное ему более других принадлежало ¹⁹⁷; потому что он, делая замечания на мемории сенатские и давая советы обер-прокурорам, правил, так сказать, Сенатом около двух годов; но как бы то ни было, когда увидел любимец государыни, что он отмалчивается и не сделал никакого назначения, кого избрать, то сказал ему, чтоб он завтра к нему приехал поранее, дабы еще о сем поговорить. Он в 9-м часу приехал; но фаворит ему объявил, что уже выбран государынею генерал-прокурор — граф Самойлов, находившийся тогда [164] в Петербурге без всякого дела. Державин ответствовал: «Хорошо, воля Государыни». Тут тотчас позвали его к императрице, которая сказала ему: «Делал ли ты примечания на мемории Сената, которые я тебе приказала?». «Делал, Государыня». «Подай же их мне завтра посмотреть». Что он исполнил. На другой день с апробациею своею возвратила она их ему, сказав: «Отдай Самойлову и скажи ему моим именем, чтоб он поступал по ним». После того, позвав Самойлова, приказала ему, чтоб он по сомнительным и важным делам советовался со мною и поступал по моим наставлениям, что Самойлов сам, вышед от государыни, тогда же Державину объявил. Тогда о пожаловании его генерал-прокурором вышел указ, и он в достоинстве сего чиновника в мирное торжество с турками читал уже речь публично благодарную от лица Сената перед троном, когда Державин, как выше явствует, стоя на троне близь государыни, провозглашал ее милости.

В первый день присутствия читана была та речь в Сенате, и рассуждаемо было, чем возблагодарить и увековечить императрицыно попечение о благе ее империи, как-то: за расширение пределов, за законы и прочее. Одни говорили, что надобно повторить и поднести вновь те титла, которые были подносимы при открытии комиссии нового уложения, но ею не приняты; другие — поставить статую и тому подобное; но как при жизни государей учиненные им таковые почести почитаются в потомстве ласкательством, то Державин говорил, что со вступления ее на престол из всех указов и учреждений, ею изданных, сделать кратчайшую выписку, из коей бы только видны были все ее труды, попечение и предусмотрение о благе империи, и, дополняя оную беспрестанно новыми ее подвигами, хранить в нарочном устроенном для того ковчеге, дабы со временем могли они служить истинным основанием истории, из самых дел ее почерпнутой, а не из народных преданий и часто ложно рассеваемых и нелепых басней. На этом все остановились сенаторы; но неизвестно почему замолчано и никакого даже рассуждения в журнале того дня не записано; видно, то ей не угодно было, хотя вскоре после того Державин сам имел случай с ней объясняться, и она с улыбкою выслушивала его рассуждения. На другой день после присутствия долгом приял чрез любимца изъявить благодарность свою императрице, что она его возвела в такое важное достоинство; а как Сенат доведен наперсниками и прочими ее приближенными вельможами, или лучше ею самою можно выговорить, до крайнего унижения, или презрения, то Зубов весьма удивился, когда Державин благодарил ее за то, что он сделан сенатором. «Неужто доволен?» — спросил он его. «Как же, — отвечал он, — не быть довольну сей монаршей милостию бедному дворянину, без всякого покровительства служившему с самого солдатства, что он посажен на стул сенаторский [165] Российской империи. Чего еще мне более? Ежели ж его сочлены почитаются, может быть, кем ничтожными, то он себе уважение всемерно сыщет». Не знаю, пересказал ли Зубов сие государыне, но только он во все служение свое в сем правительстве поступал по правде и по законам. Сие множество голосов его показывает, с которыми иногда быв против, но после целый Сенат принужден был соглашаться, а из сего выходили иногда примечания, заслуживающие анекдоты. Например:

I. Некто молодая девица, помнится Безобразова, подала государыне письмо, в котором жаловалась на дядю своего Жукова, что он другого ее дядю, отставного полковника Жукова ж, держит под видом дурачества в своей опеке, владея его имением; он отнюдь не дурак, но сам собою жить и управлять имением своим, как и прочие, может. Государыня по указу Петра Великого 1722 году приказала сего Жукова освидетельствовать, подлинно ли он дурак, в Сенате; а как племянница имела покровительство приближенных к двору министров, то натурально и сенаторы тянули на ту же сторону, а особливо старший тогда во 2-м департаменте граф Строганов, который по малодушию своему всегда был угодником двора и в дела почти не входил, а по привычке своей или по умышленной хитрости, при начале чтения оных шутил и хохотал чему-нибудь, а при конце, когда надобно было давать резолюцию, закашливался, то и решали дела другие; а он, не читая их и не зная, почти все то, что ему подложат или принесут, подписывал; но когда он чью брал сторону и пристрастен был к чему-либо по своим, а паче по дворским видам, то кричал из всей силы и нередко превозмогал прочих своею старостью, знатностью и приближенностью ко двору ¹⁹⁸; то и по сему делу все взяли несправедливую сторону — от истинного ли сердца или будучи канцеляриею обмануты; ибо Жуков, быв с природы не дурак, но сумасшедший и дурь на него находила по временам, а более под ущерб луны или новомесячья, а в прочие дни был порядочен, только пасмурен и тих, то и представили его Сенату в такое время, когда он на вопросы мог отвечать порядочно, да и вопросы задали ничего не значащие, на которые ответствовать никакого не надобно было ума, а одну привычку; следовательно, и признал его Сенат не дураком. Но обер-прокурор Кононов был противного мнения; а потому перенесено дело в общее собрание, где, как не случилось в присутствии Державина, то и решили было в угождение второго департамента согласно с ним и записали так в журнал. Обвиняемый Жуков, узнав противную ему резолюцию, бросился к Державину и объяснил ему все обстоятельства в подробности; показал отцовские письма, в которых он признавал сумасшествие его брата, и определения согласные с тем опеки; а паче решило Державина в тяжбе сей видимое настоящее действие к противному [166] заключению Сената, ибо как мог дозволить, будучи не безумным, в 40 лет полковник увезти себя из Москвы 18-летней девушке, своей племяннице, и подать от имени ее письмо к императрице, когда он мог и должен был сам то сделать, если б он был в совершенном уме. Таковые и другие причины решили Державина быть с мнением Сената несогласным. Вследствие чего в наступившую пятницу, когда приехал он в общее собрание и подали ему к подписанию журнал минувшего присутствия, то, прочитав оный, объявил, что он по делу Жукова не согласен. Тотчас явились возражения сенаторов, подписавших тот журнал, а особливо заспорил сенатор Алексей Логинович Щербачев, человек хотя не великого ума и не весьма важный делец, но велеречив и даже дерзок, когда видел себя подкрепленным большинством голосов, а паче дворскою стороною; слово за слово, восстал превеликий шум, Державин не уступал и слишком погорячился; однако же нимало не вышел из благопристойности и никого какими-либо оскорбительными словами не обидел — сказал, что он подаст письменное свое мнение.

Сие так сенаторов раздражило, что они сделали против него заговор, о коем, как он въезжал в последнюю пятницу в общее собрание, обер-секретарь межевого департамента Стрижев тихонько в сенях открыл, советуя, чтоб он, сколько возможно, был осторожен и не горячился; ибо в заговоре у сенаторов положено при чтении его мнения, сколько можно, оное оговаривать и его поджигать, дабы он по горячему своему нраву вспылил и что-нибудь сказал несоответственное месту, грубое или обидное: то, записав те речи в журнал, и войти <к> государыне <с> докладом, что с ним, Державиным, присутствовать не можно. Словом, в течение недели Державин написал свой голос, в котором доказал правость защищаемой им стороны видимыми в деле документами; но тут должно было употребить всю тонкость ума, чтоб не оскорбить второго Сената департамента, яко верховного правительства империи, что он не мог различить при свидетельстве дурака от умных; следовательно, явился бы сам дурак, а потому Державин в голосе, различая дурачество от сумасшествия и бешенства, бываемого по временам, вывел, что представляемый Сенату к свидетельству мог быть на то время в полном рассудке, давать порядочные ответы, следовательно, и не подлежал он к свидетельству Сената по указу 1722 года, но к обыску полиции по показанию отца и к призору родственников или содержанию в доме сумасшедших. Если б по исследовании управы благочиния он оказался не бешеным и с ума никогда не сходившим, тогда можно было допустить его до управления имением на всеобщем праве благородных. При чтении такового мнения начали было его, как выше сказано, а особливо Щербачев, горячить и [167] подстрекать к возражениям, но он остерегся и молчал до самого конца чтения, а когда кончил, то, не говоря ни слова, вышел из собрания; да и само по себе не о чем было ему говорить, ибо, что нужно было, то все объяснено было на бумаге. Таким образом, к стыду гг. сенаторов исчезла их недоброхотная или, лучше сказать, коварная стачка, и дело своим порядком по тогдашним законам за разногласием взнесено было на рассмотрение самой императрицы. Когда поднес оное ей обер-прокурор Башилов, тогда она сказала: «Положи; я посмотрю, достойно ли было такого содому сие дело, о коем я слышала», ибо ей все пересказано было генерал-прокурором Самойловым, что происходило в Сенате, который был на противной стороне Державина; следовательно, и надобно думать, что сей последний имел ожидать себе большой неприятности; но Бог по-своему сделал и показал свой неумытный суд. Недели с две после сумасшедший Жуков, живший с племянницею своею в Миллионной в одном доме, выбросился из второго этажа на улицу и, о каменную мостовую разбив себе голову, на месте скончался.

II. После кончины князя Потемкина осталось страшное движимое и недвижимое имение. Императрица, из уважения к памяти, вошла сама в распоряжение имущества его: бриллианты, золото, серебро и прочие дорогие вещи приказала по беспристрастной оценке взять в свой кабинет и заплатить за него деньги, а недвижимое имение, которое почти все состояло в Польше, разделить между наследниками по законам. Известно, там братья с сестрами получают равные доли. Дележ происходил между двоюродными братьями и сестрами, Самойловым (генерал-прокурором), Давыдовым и Высоцким, генерал-майорами, и графинями Браницкою и Литтовою, княгинями Голицыною, Юсуповою и сенаторшею Шепелевою. В то время был генерал-губернатором в новоприобретенных от Польши губерниях в Минской, Волынской, Виленской, Подольской Тимофей Иванович Тутолмин, который, как выше упомянуто, <был> человек надменного, но низкого духа, угодник случаю, то естественно и взял он сторону генерал-прокурора и, при расписании имения на части, обделил ¹⁹⁹ всех сонаследников, как количеством, так и добротою имения. Графиня Браницкая, сколько по старшинству своему, столько и по знаменитости при дворе, быв первою статс-дамою, восстала против сего пристрастного раздела; но сколь ни была случайна, не могла, однако, ни чрез фаворита, ни же чрез внушение самой императрице против генерал-прокурора исправить сию несправедливость кроткими средствами; ибо все говорили: пусть дело идет законным порядком чрез обыкновенные инстанции в губернии. Тщетно она [168] на словах объясняла, что тут вмешался генерал-губернатор и чрез его притеснение она терпит обиду. На словах дела не решаются. Надобно было в Сенат писать просьбу. К кому она ни относилась, всяк устранялся, чтоб не поставить против себя генерал-прокурора. Не знала, что делать; адресовалась наконец к Державину по знакомству с ним при дворе в бытность его статс-секретарем. Он, исполняя ее желание, написал просьбу в Сенат в третий департамент. Произошли разные мнения, перешло в общее собрание. Тут единогласно решено в пользу графини Браницкой и ее соучастников в противность выгод генерал-прокурора. Он весьма этому удивился и говорил с негодованием: кто осмелился написать против его такую просьбу. «Я», — сказал Державин. «Как?». «Так, — ответствовал он. — Вы око правосудия Государыни и должны оное свято наблюдать; а вы вместо того, будучи генерал-прокурором, сами оное испровергаете, подавая собою таким неправедным любостяжанием дурные примеры». Закраснелся он, но нечего было делать.

III. Генерал-поручик, сенатор, бывший любимец императрицы Елисаветы, Никита Афанасьевич Бекетов, явивший в отставке в астраханских своих деревнях, им населенных со многими экономическими заведениями, виноградными садами и прочими, оставил после <себя> знатное благоприобретенное имение, которое духовною своею дарительною записью завещал побочным своим дочерям Всеволожской и Смирновой, а 40 000 рублей родным своим племянницам и племяннику гвардии Семеновского полка офицеру, что ныне министр юстиции, Ивану Ивановичу Дмитриеву. Всеволожский, невзирая на то, что толь великое богатство получил стороною, которому всему законные были наследники Дмитриевы, начал опорочивать дарительную запись тем, что будто она незаконным порядком сделана, то есть что не всею канцелярскою формою записана в книгах, хотя тем самым опорочивал свое право; но Дмитриев, знав волю дяди своего, был столько великодушен, что не искал более ничего, как только то, что дядя ему с сестрами подарил, то есть 40 000 рублей; но Всеволожский не хотел.

Дмитриев прибегнул было к астраханским присутственным местам, но форма производства тяжебным порядком, то есть вызовы, апелляции и тому подобное, представляла ему такие страшные хлопоты, коих не мог бы никогда он и во всю жизнь окончить, то и решился он кончить свое дело совестным судом в Петербурге, по возвращении в который уговорил он к тому и Всеволожского. Явились в суд; выбраны посредники, со стороны его двое сенаторов: Алексей Иванович Васильев, что после был графом и министром финансов, и Николай Михайлович Сушков, а со стороны Дмитриева — один Державин. Несколько было [169] съездов; но ничего решительного за сильными противуречиями не сделали; наконец, в доме Васильева, при всей его фамилии и нескольких посторонних людях, удалось Державину уговорить Всеволожского на мир, чтоб заплатил он только Дмитриеву те 40 000 рублей, которые ему с сестрами завещаны, без всяких процентов и других убытков. Всеволожский сам охотно на то согласился, только просил дать ему сроку до завтра, чтоб расположить время, в какие сроки может заплатить ту сумму, ибо в один раз находил себя не в состоянии. Посредникам его ничего более не оставалось, как подтвердить сие миролюбие, что они и сделали по-приятельски, не учинив письменного о том журнала, а, словесно только подтвердя, выдали все бумаги Всеволожскому, дабы он по ним сделал расположение свое в заплате в сроки денег; но поутру на другой день, к незапному удивлению своему, получает Державин от Васильева записку, которою он уведомляет его, что Всеволожский подал спорную бумагу и что он, приняв ее, зовет его к себе для рассуждения. Державин, увидя из сего неприязненный со стороны Васильева поступок, ибо как, после публичного желания ответчиком мира, мог он от него принимать еще спорную бумагу, когда имеют сие право посредники и без согласия тяжущихся мириться. В рассуждении чего и отвечал ему Державин: когда он принял от Всеволожского спорную бумагу, следовательно, мир не состоялся, а потому ему и нечего у него делать, а подавал бы в совестный суд свое мнение, куды и он свое подаст. Несколько месяцев прошло, что не получал Державин от Васильева никакого ответа и не видался с ним. Но в самый день торжества свадебного великого князя Константина Павловича ²⁰⁰ приносится ему из совестного суда повестка, в которой призывается он в суд в самый тот час, когда должно быть во дворце, для выслушания определения по сему делу. Удивился он, что призывается к выслушанию определения, когда еще не предложено было средств посредниками к примирению, как законом предписано, когда без согласия его определению быть не можно, а притом и в такой день, когда в собрании суд быть не мог. Но из любопытства поехал. Находит присутствующим совестного судью сенатора Алексея Александровича Ржевского, человека весьма честного, но слабого, худо законы знающего и удобопреклонного на сторону сильных. Надобно знать, что Всеволожский пронырствами и подарками своими умел найти не токмо в семействах Васильева и Ржевского, но и при дворе: г. Торсуков и Трощинский и Марья Савишна Перекусихина были на его стороне. Словом, Ржевский заседал только с Васильевым и с Сушковым, и никого других судей и канцелярских служителей в присутствии, кроме одного секретаря, не было. Таковое необыкновенное собрание странно Державину показалось, а паче [170] когда взглянул он на лица присутствующих и увидел в них некое скрытое намерение или, лучше сказать, стачку на что-либо ему противное, но, несмотря на то, сел; секретарь начал читать определение суда или, лучше сказать, бессовестное обвинение Дмитриева. Когда прочли, Державин сказал, что совестный суд имеет только право мирить, а не винить и того без согласия обеих сторон посредников сделать не может. «Как не может?» — закричали со всех сторон с жаром. «Так, — подтверждал он, — я ссылаюсь на учреждение, подай, секретарь, мне оное».

Но секретарь медлил, пересеменивал и не подавал учреждение, Державин просил, судьи кричали, и наконец, когда учреждение подано, Державин встал со стула и хотел оное читать на налое; но присутствующие усугубили свой крик, дабы не слышать, что будет читать. Тогда усмотрев, что он один, что ничем в порядок их привесть не может, когда не слушают законов, что запишут они в журнале его речи, как хотят, то, оставя на налое учреждение, выбежал он из суда вон, не говоря ни слова в ответ на кричавших ему вслед: «Ей, объяви, согласен или не согласен! Сего он не мог сделать потому, когда бы сказал согласен, то обвинили бы тем Дмитриева, а не согласен, то определил бы суд ведаться ему в судебных местах в Астрахани, где уже он был и скорого решения не нашел. Вслед за ним в дом приехал секретарь и требовал вышесказанного отзыва, согласен или не согласен. Он отвечал ему, что ни того ни другого объявить не может, для того, что это не был совестный суд, а, знать, собрание против него сговорившихся; ибо прочих никого присутствующих не было. Секретарь подал Ржевскому, как совестному судье, репорт с прибавлением, в угодность его, речей, что будто Державин порочил учреждение, называя узаконенный в нем совестный суд бессовестным и прочее. Ржевский взошел с своим репортом к Архарову как генерал-губернатору, тогда бывшему в Петербурге, описывая случившееся происшествие насчет Державина самыми черными красками и между прочим, что будто он бросил учреждение, когда ему оное подано было, говоря, «что это за закон» и тому подобные обидные выражения для самой законодательницы. Архаров в подлиннике оный представил государыне, которая приказала ему против оного взять с Державина ответ ²⁰¹. Отвечать было нетрудно, но неприятно, потому что самое читанное в суде определение было несоответственно учреждению; ибо, как выше сказано, в нем не повелевается винить тяжущихся, а чрез представленные от посредников средства примирять только, а когда на мир не согласятся, тогда отказывать им, чтоб ведались в обыкновенных судах; следовательно, Державину не для чего было учреждение бросать и порочить оное, когда он на него ссылался и просил для разрешения спора. А как он примолвил к тому, что он защищал сторону слабую [171] и не богатую, не так как противоборники его, то сие так раздражило, что они все употребили возможные тайные и явные средства разными клеветами возбудить на него гнев императрицы. И она, как известно, так была раздражена, что хотела примерно наказать пренебрегшего ее законы. По самую кончину дело сие лежало пред нею на столе. По восшествии на престол Павла брошено оно в архив, а когда воцарился Александр и Державин сделался генерал-прокурором ²⁰², то Всеволожский без памяти прискакал из Москвы в Петербург и просил, чтоб помирить их с Дмитриевыми на том основании, как Державин прежде полагал, что и исполнено, и господин Дмитриев получил свое удовольствие. Хотя сие дело совсем не принадлежало до Сената; но как судили его все сенаторы, и Державин против оных противоборствовал, то и помещено оно здесь как бы кстати между делами сего вышнего судилища, в котором желал он сохранить правосудие во всей святости его. И для того, когда господа обер-прокуроры, желая иногда сбить сенаторов с правого пути, вмешивались в их рассуждения и наклоняли мысли на ту сторону, куда им хотелось, то он, невзирая ни на какие лица и обстоятельства, сажал их на их места, говоря, чтоб они изволили молчать и не мешали рассуждать сенаторам; а когда придет их время, то бы они представляли свои возражения, и ежели они явятся согласными справедливости и законам, тогда уважены будут; с чем иногда возвращались и самые господа генерал-прокуроры, когда они приходили в департамент нарочно, по какому-нибудь казенному или частному, для них занимательному делу. Угождая им, ежели иногда канцелярия представляла в докладных записках обстоятельства неясно, или наклоняла примечаниями своими на полях на те виды, куды ей желалось, или не давала по непозволению генерал-прокурора на дом дел для усмотрения всех в тонкости обстоятельств; то он имел сшибки не только с обер-секретарями, обер-прокурорами, но и с генерал-прокурорами, а именно с графом Самойловым, а при Павле с князем Куракиным, требуя отдачи обер-секретарей за лживые примечания в экстрактах под суд, а когда надобно было какое обстоятельство узнать подробнее, а дела на дом к нему не отдавали, то он по воскресеньям и торжественным праздникам ездил сам в Сенат и там наедине прочитывал кипы бумаг, делал на них замечания, сочинял записки или и самые голоса, то несносно сие было крючкотворцам, желавшим для польз своих покривить весы правосудия ²⁰³.

В 1794 году генваря 1-го дня к сенаторскому достоинству дано ему место президентское Коммерц-коллегии — пост для многих завидный и, кто хотел, нажиточный; но он, по ревности своей или, [172] в другом смысле сказать, по глупому честолюбию, думая, что императрица возвела его для его верности и некорыстолюбия, хотел на нем отправлять свое служение по видам польз государственных и законов; но, как ниже усмотрится, вышло совсем тому противное ²⁰⁴. Императрица по внушениям князя Потемкина или по собственным своим рассуждениям думала, что торговля империи будет с лучшим успехом и пользою управляться по губерниям генерал-губернаторами, а не чрез Коммерц-коллегию по инструкции Петра Великого; и для того, хотя не уничтожила Коммерц-коллегию и не издала на то публичного указа; но в угодность помянутого своего вельможи, таврический торг, как и все доходы Тавриды, он единственно заведовал безотчетно, не сносяся ни с государственным казначейством, ни с Коммерц-коллегиею. Сообразно тому желала, чтоб и с.-петербургская таможня таким же образом управлялась, то есть чрез нее, ибо она, как думала, сама должность государева наместника отправляла по Петербургской губернии, хотя случались в то же время и генерал-губернаторы, как-то Архаров и прочие определяемы ею были. Поелику же в подробное управление таможен не токмо ей, но и генерал-губернаторам входить неудобно было, то и заступал место по Петербургу Коммерц-коллегии президента санкт-петербургский вице-губернатор, хотя нимало ему подчинены не были таможни других губерний, которые имели сношения и связь с с.-петербургским портом. На то время был в Петербурге вице-губернатором Иван Алексеевич Алексеев, опосле бывший сенатор, связанный дружбою с Трощинским, с Новосильцевым и Торсуковым, Перекусихиной и со всею дворскою партиею, противуборствующею Державину. Само по себе видно, что нечего ему тут было делать; но он должен был исполнить волю императрицы, которая, сколько догадываться позволено, думала, поверя ему сей наживной пост, наградить его за труды и службу, по должности статс-секретаря понесенные; но Державину сего и в голову не входило, ибо он, напротив того, предполагал сию новую доверенность наилучшим образом заслужить возможной верностью, бескорыстием и честностью, как выше о том сказано.

Словом, вступив в президенты Коммерц-коллегии, начал он сбирать сведения и законы, к исправному отправлению должности его относящиеся. Вследствие чего хотел осмотреть складочные на бирже анбары, альняные, пеньковые и прочие, а по осмотре вещей, Петербургский и Кронштадтский порты; но ему то воспрещено было, и таможенные директоры и прочие чиновники явное стали делать неуважение и ослушание; а когда прибыл в С.Петербург из Неаполя корабль, на коем от вышеупомянутого графа Моценига прислан был в гостинец кусок атласу жене Державина, то директор Даев донес ему о том, спрашивая, [173] показыватъ ли тот атлас в коносаментах и как с ним поступить, ибо таковые ценовные товары ввозом в то время запрещены были, хотя корабль отплыл из Италии прежде того запрещения и об оном знать не мог. Но за всем тем Державин не велел тот атлас от сведения таможни утаивать, а приказал с ним поступить по тому указу, коим запрещение сделано, то есть отослать его обратно к Моценигу. Директор, видя, что президент не поддался на соблазн, чем бы заслепил он себе глаза и дал таможенным служителям волю плутовать, как и при прежних начальниках, то и вымыслил Алексеев с тем директором клевету на Державина, которой бы замарать его в глазах императрицы, дабы он доверенности никакой у ней не имел. Донесли государыне, что будто он после запретительного указа выписал тот атлас сам и приказал его ввезти тайно; а как таковые тайно привезенные товары велено было тем указом жечь и с тех, кто их выписал, брать штраф, то и получили согласную с тем от государыни резолюцию. Державин не знал ничего, как вдруг сказывают ему, что публично с барабанным боем пред Коммерц-коллегиею на площади под именем его сожжены тайно выписанные им товары, и тогда получает директор, так сказать, ордер от Алексеева, в коем требует он, чтоб Державин взнес в таможню положенный законом штраф. Такая дерзость бездельническая его как громом поразила; он написал на явных справках и доказательствах основанную записку, в которой изобличалась явно гнусная ложь Алексеева и Даева, и как не допущен был к императрице, то чрез Зубова подал ту записку и просил по ней его ей доложить, но сколько ни хлопотал, не мог получить не токмо никакой дельной ее величества резолюции, но и никакого даже от самого Зубова отзыву.

Потом вскоре после того призван он был именем государыни в дом генерал-прокурора, который объявил ему, что ее величеству угодно, дабы он не занимался и не отправлял должности Коммерц-коллегии президента, а считался бы оным так, ни во что не мешаясь. Державин требовал письменного о том указа, но ему в том отказано. Видя таковое угнетение от той самой власти, которая бы по правоте его сама поддерживать долженствовала, не знал, что делать; а наконец, посоветовав с женою и с другими, решился подать императрице письмо о увольнении его от службы. Приехал в Царское Село, где в то время императрица проживала, адресовался с тем письмом к Зубову, он велел подать чрез статс-секретарей; просил Безбородку, Турчанинова, Попова, Храповицкого и Трощинского; но никто оного не приняли, говоря, что не смеют. Итак, убедил просьбою камердинера Ивана Михайлова Тюльнина, который был самый честнейший человек и ему благоприятен. Он принял и отнес императрице. Чрез час время, в который Державин, походя по саду, пошел в комнату Зубова, [174] наведаться, какой успех письмо его имело, находит его бледного, смущенного, и сколько он его ни вопрошал, ничего не говорящего; наконец, за тайну Тюльпин открыл ему, что императрица по прочтении письма чрезвычайно разгневалась, так что вышла из себя, и ей было сделалось очень дурно. Поскакали в Петербург за каплями, за лучшими докторами, хотя и был тут дежурный. Державин, услыша сие, не остался долее в Царском Селе; но, не дождавшись резолюции, уехал в Петербург и ждал спокойно своей судьбы; но ничего не вышло, так что он принужден был опять в недоумении своего президентства по-прежнему шататься. Между тем как при начале своего вступления в должность президента усмотрел он по балансу, от Коммерц-коллегии императрице поданному, что в 1793 году перевес торговли 31 миллионом рублей превышал к нашей стороне против иностранных, а курс был не выше 22-х штиверов, то и удивился он, как это могло случиться, что нам перевели иностранные чистыми деньгами таковую довольно знатную сумму, а курс был так для нас низок, что будто мы имели нужду перевесть за иностранные товары в чужие край такое или более количество наличных денег; ибо курс — не что иное, как ход денег, в ту или другую сторону требованием оных усугубляющийся. В рассуждении чего и дал он Коммерц-коллегии предложение, чтоб она сие обстоятельство в торговле, как можно наивернее, по всем таможням, исследовала и уведомила бы его о причине, отчего когда баланс торга на нашей стороне, а курс — на иностранной? Чрез несколько месяцев коллегия доказательным образом дала знать, что при упадке курса превосходный баланс не что иное есть, как плутовство иностранных купцов с сообществом наших таможенных служителей, и бывает именно оттого: выпускные наши товары объявляются настоящею ценою и узаконенные пошлины в казну с той цены берутся, а иностранные объявляют иногда цену ниже 10 процентами — следовательно, более десяти частей уменьшают баланс в товарах и более 10 процентов крадут пошлин; итак, сравнив количество отпускных товаров наших с иностранными ценовными, выходит баланс на нашей стороне, а действительная выгода торга и курс на иностранной; не говоря о уменьшении пошлин, ибо мы переводим денег 10, а получаем вместо того только 1 процент. Державин, открыв таковую государственную кражу, думал сделать выслугу для империи и благоугодное императрице, подал о том репорт, как Сенату, так и ей краткую, но ясную записку; но что же? Вместо оказательства какого-либо ему благоволения, хладнокровно о том замолчали. После, как ниже увидим, вышла еще неприятность. Сказывают, что будто таковая правда была императрице неприятною, что в ее правление и при ее учреждении могла она случиться или, лучше, обнаружиться. Вот каково самолюбие в властителях мира! И вред [175] не вред — и польза не польза, когда только им они неблагородны. Не будучи Державин по прошению уволен от службы, должен был он остаться и переносить ее горести.

Июля 15-го числа 1794 году скончалась у него первая жена ²⁰⁵. Не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, чтоб от скуки не уклониться в какой разврат, женился от генваря 31-го дня 1795 года на другой жене, девице Дарье Алексеевне Дьяковой. Он избрал ее так же, как и первую, не по богатству и не по каким-либо светским расчетам, но по уважению ее разума и добродетелей, которые узнал гораздо прежде, чем на ней женился, от обращения с сестрою ее Марьею Алексеевною и всем семейством отца ее, бригадира Алексея Афанасьевича Дьякова и зятьев ее — Николая Александровича Львова, графа Якова Федоровича Стейнбока и Василья Васильевича Капниста, как выше видно, приятелей его. Причиною наиболее было сего союза следующее домашнее приключение. В одно время, сидя в приятельской беседе, первая супруга Державина и вторая, тогда бывшая девица Дьякова, разговорились между собою о счастливом супружестве. Державина сказала, ежели бы она, г-жа Дьякова, вышла за г. Дмитриева, который всякой день почти в доме Державина <бывал> и коротко был знаком, то бы она не была бессчастна. «Нет, — отвечала девица, — найдите мне такова жениха, каков ваш Гаврила Романович, то я пойду за него и надеюсь, что буду с ним счастлива». Посмеялись, и начали другой разговор. Державин, ходя близ их, слышал отзыв о нем девицы, который так в уме его напечатлелся, что, когда он овдовел и примыслил искать себе другую супругу, она всегда в воображении его встречалась. Когда же прошло почти 6 месяцев после покойной и девица Дьякова с сестрою своею, графинею Стейнбоковою, из Ревеля приехала в Петербург, то он по обыкновению как знакомым дамам сделал посещение. Они его весьма ласково приняли; он их звал, когда им вздумается, к себе отобедать. Но поселившаяся в сердце искра любви стала разгораться, и он не мог далее отлагать, чтоб не начать самым делом предпринятого им намерения, хотя многие богатые и знатные невесты — вдовы и девицы — оказывали желание с ним сближиться; но он позабыл всех и вследствие того на другой день, как у них был, послал записочку, в которой просил их к себе откушать и дать приказание повару, какие блюда они прикажут для себя изготовить. Сим он думал дать разуметь, что делает хозяйкою одну из званных им прекрасных гостий, разумеется, девицу, к которой записка была надписана. Она с улыбкою ответствовала, что обедать они с сестрою будут, а какое кушанье приказать приготовить, в его состоит воле. Итак, они у него обедали; но о любви, или, простее сказать, о сватовстве, никакой речи не было. [176]

На другой или на третий день поутру, зайдя посетить их и найдя случай с одной невестой говорить, открылся ей в своем намерении, и как не было между ими никакой пылкой страсти, ибо жениху было более 50-ти, а невесте около 30-ти лет, то и соединение их долженствовало основываться более на дружестве и благопристойной жизни, нежели на нежном страстном сопряжении. Вследствие чего отвечала она, что она принимает за честь себе его намерение; но подумает, можно ли решиться в рассуждении прожитка, а он объявил ей свое состояние, обещав прислать приходные и расходные свои книги, из коих бы усмотрела, может ли она содержать, дом сообразно с чином и летами. Книги у ней пробыли недели две, и она ничего не говорила. Наконец сказала, что она согласна вступить с ним в супружество. Таким образом, совокупил свою судьбу с ней, добродетельной и умной девицей, хотя не пламенною романическою любовью, но благоразумием, уважением друг друга и крепким союзом дружбы. Она своим хозяйством и прилежным смотрением за домом не токмо доходы нашла достаточными для их прожитка; но, поправив расстроенное состояние, присовокупила в течение 17 лет недвижимого имения, считая с великолепными пристройками домов, едва ли не половину, так что в 1812 году, когда сии записки писаны, было за ними вообще в разных губерниях уже около 2 000 душ и два в Петербурге каменные знатные дома ²⁰⁶.

В течение 1795 года он пытался еще лично проситься у государыни, хотя не в отставку, но в отпуск на год, для поправления своей экономии. Государыня ответствовала ему, что она прикажет записать о том указ в Сенате генерал-прокурору; но вместо того, состоявшимся чрез несколько дней указом, по случаю открывшегося в Государственном заемном банке расхищения сумм до 600 000 рублев, определен он в комиссию для исследования той покражи. Президентом оной сделан главный директор того банка граф Завадовский; <членами>: правящий генерал-губернаторскую должность в Петербурге, генерал-поручик Архаров; главный директор Ассигнационного банка сенатор Мятлев ²⁰⁷; и Коммерц-коллегии президент и сенатор Державин. Случай сей достоин подробнейшего описания. Когда объявлен указ о том следствии, что было на другой день Рождества <1795 года>, Державин был во дворце. Г. Терский, бывший тогда генерал-рекетмейстером, докладчик по тяжебным процессам, имел влияние на все дела, частью явно и под рукою, быв близок к государыне. Он, подошед к Державину, отвел его на сторону и, с заклятием никому не сказывать, шепнул ему по дружбе будто от себя, что когда открылась пропажа казны в банке, то граф Завадовский ночью тайно вывез к себе в дом два сундука, один с серебром, другой с золотом, то чтоб он держал ухо востро и был осторожен. [177] Получив таковое важное известие, Державин рассуждал сам в себе: нельзя, чтоб Терский открыл ему такую тайну без сведения императрицы; а потому и решился также под рукою сказать любимцу Зубову, и дабы испытать его, как он отзовется. Сей молодой временщик, хотя по обыкновению его не сказал ни да, ни нет; но на лице его написано было, что он не без удовольствия принял сие известие. Итак, Державин принял намерение действовать по сущей правде и доводить о сем чрез него до сведения государыни; ибо, что ему было известно, то всемерно и она знала; но это так было искусно скрыто, что никаким образом участия ее в чем-либо дознаться было невозможно. С первого заседания комиссии, когда поручено было Державину написать вопросные пункты кассиру и кассирше банка, относительно первого — неисполнения должности, а второй — покупки и продажи весьма дорогих бриллиантовых вещей, приметил он, Державин, не токмо не равнодушие, но даже пристрастие президента к подсудимым; ибо он многие весьма нужные пункты вымарывал, а как и Архаров, будучи короткий приятель, по связи с Безбородкою, с Трощинским и с графом Завадовским, а Мятлев по ласкательству к Зубову, чтоб не обнаружить его видимого притеснения к подсудимому, так сказать, президенту, молчали, то и Державин должен был на противоречия Завадовского соглашаться. Поелику ж таковыми слабыми или, лучше сказать, малозначащими вопросами ничего не открывалось, то и положено было мужа и жену Кельберговых увещевать чрез священника. Когда сей увещевал кассиршу, стоящую пред распятием на коленах, в виду ее мужа в отверстую дверь, бывшего в другой комнате наедине с Державиным, то сей последний, как с подсудимыми весьма снисходительно обращался и подавал даже надежду заступить их, где только будет возможно, то кассир просил его убедительно сказать ему его судьбину, что удержит ли он свое звание, как ему некоторые обещают. Державин ответствовал ему скромно и чистосердечно: что он человек умный, сам знает законы и свое преступление, то может решить сам свою судьбину, а он его угнетать не будет, зная, что без слабости или, лучше, попущения начальства в преступление сие, толь долго продолжавшееся, ему одному впасть было не можно, ибо он <кассир> месяцев чрез 6, ходя в кладовой сундук за замками и печатьми прочих членов, вносил с собою в карманах завернутую простую бумагу в пакетах с надписями 10 000 рублей и клал оные тайно в сундук на место тех, в которых хранились в том сундуке настоящие пакеты, а потому и не почитает он его столь виновным, как начальников. Сие ободрило преступника. Державин, видя то, просил его также приятельски, чтоб он ему сам открылся чистосердечно (обещая с клятвою никому не сказать и в дело [178] не вводить то, что он ему по совести скажет). А именно — вывез ли Завадовский тайно из банка два сундука, как выше явствует, с серебром и золотом? Кельберг ответствовал: «Вывез». «Каким образом?». «Вот как: когда надобно было некоторую выдачу денег из того сундука сделать, и я со дня на день откладывал, ожидая взносу от кого-либо посторонних сумм, как то не раз бывало, дабы удовольствовать ту выдачу, потому что в сундуке счисляющиеся 600 000 рублей в пакетах с надписями, на каждом по 10 000 рублей были все с пустыми бумагами; но как от сильного настояния членов невозможно уже было не открыть сундука, то с открытием оного и обнаружилось давно таившееся похищение. Главный директор, как скоро узнал об оном, тотчас побег, донес государыне, а между тем по наступившей ночи велел вывезть помянутые два сундука к себе».

Узнав Державин от кассира Кельберга сию важную тайну, держал свое слово, не открывал никому оной, пока наконец сама по себе по производству дела не открылась. По отобрании ответов от похитителей, мужа и жены, которая на казенные похищенные деньги покупала дорогие бриллиантовые вещи, дабы дорогою ценою продав оные, при торжестве Шведского мира государыне взнесть оные в банк, надобно <было> спросить членов банка — соблюдали ли они учреждения банковые относительно хранения казны и свидетельства оных. Тут вышел спор: Завадовский, Архаров и Мятлев говорили, что надобно, с прописанием вопросов, послать в банк сообщение; но Державин настоял держаться силы законов, кои предписывали о похищении казны производить строгое исследование, допрашивая подсудимых лично пред аналоем, а не чрез сообщения. Долго спорили и решили тем, чтоб спросить государыню. Поелику ж ей всех законов помнить невозможно было, то Державин, встав до свету, написал записку к Зубову, в коей прописал спор и закон, оный разрешающий. В обыкновенный час пришел Архаров с докладом. Государыня отозвалась ему, что не было никакой нужды докладывать о том, на что есть законы — «поступили бы по оным». После сего нечего делать! Должно было лично всех призвать в комиссию и дать им вопросные пункты; но как все за сие вознегодовали сильно на Державина, то он принужден был всеми возможными средствами умягчить их ярость, а для того и выдумал средство, чтоб на бумаге удовлетворить закону, а на самом деле, противуборствующей себе стороне, в надежде, что вопрошаемые признаются чистосердечно в неисполнении их должностей и в винах своих прибегнут к милосердию императрицы, прося у нее прощения. Вследствие чего, дав им каждому вопросные пункты, дозволил всем быть в одной комнате и, посоветовав между собою, написать их ответы. Они то и сделали; но вместо того, чтоб признанием вин или упущения [179] своих должностей учинить следствию конец, они ответствовали, что все подробности правил банковых относительно хранения и свидетельства казны ими свято сохранены были, а каким образом пропали деньги, они не знают.

Таковое следствие — что ни денег, ни виновных не нашли — смешно было всякому; ибо кассир не мог невидимкою делать похищение, когда бы члены исполняли по законам свою должность, при себе его всегда пускали в сундук и в пакетах всякой раз сами пересчитывали деньги. А потому Державин, чтоб не быть самой комиссии виноватой в слабом исследовании, настоял уже, чтоб банковых членов в другой раз призвать и лично спросить всякого порознь, извлекши вопросы из показания Кельберга, жены его и прочих подсудимых, как-то: маклеров и иностранных купцов, которые прикосновенны были к сему делу переводом своих сумм в банк и продажею Кельбергшею и покупкою у ней бриллиантовых вещей. Нечего делать; должны были прочие члены на таковое Державина мнение согласиться; вследствие чего вторично призваны были в комиссию банковые судьи и прочие служители. Всякому даны были порознь вопросные пункты; но чтоб чувствительно не обидеть их и не допрашивать пред аналоем; то расставлены были в одной комнате в некотором расстоянии столы, и приказано было им всякому на своей бумаге писать свои ответы; но чтоб они не стакнулись по-прежнему и открыли бы всю истину, то Державин ходил между столами и надзирал за ними. Натурально чрез сей способ невозможно было уже им стакнуться. Писали, кто что ведал, между прочими советник Розанов показал, что два сундука с золотом и серебром вывезены были главным директором в его дом в самый день открытого в банке похищения, о чем объяснится ниже. Коль скоро прочтено сие, то Державин приказал ввести в присутствие Кельберга и, будто ничего не зная, спросил у него: «Правда ли, что г. советник Розанов показывает?». Кельберг отвечал: «Правда». Г. Завадовский побледнел. Записаны Розанова показание и Кельбергов ответ в журнал, которые в мемориях вседневно чрез Трощинского подносились императрице. Завадовский сказался больным и более двух недель не присутствовал в комиссии. Наконец, выехал, и как случилось в комнате только трое, он — г. Завадовский — Архаров и Державин, то первые двое униженным образом последнему кланялись почти в землю, упрашивали его, чтоб из меморий показание Розанова вычернить и не доводить оных до сведения императрицы; но как это было бы против присяги, да и Зубов о сем уже чрез него знал, то он и не мог на толь изменнический поступок согласиться.

Таким образом, открыт стал главный преступник. А как императрица приказала взять с него объяснение, что это за сундуки и с каким были золотом и серебом, то и ответствовал он чрез [180] Архарова, что то был лом, золотые старые табакерки и всякая серебряная посуда, которыя содержаны у него были для лучшего сохранения в кладовых банка, то он и приказал вывезть, коль скоро приказал запечатывать банк, яко ему не принадлежащие вещи. Комиссия препоручила Державину о всем том, что по следствию открыла, написать к императрице доклад. Надобно было сообразить все обстоятельства основательно, не упустя ничего нужного и не примешать ничего постороннего, а паче как председатель сам был прикосновен к делу, то, чтоб не зацепить его как либо обидно и слишком выразительно, да также и не закрыть, а потому и требовалось великой осторожности, следовательно и время. Но товарищи, а особливо Архаров сильно торопили написанием доклада, может быть, для того, чтоб не выработать основательно всех происшествий. Но как бы то ни было, доклад государыне подан; она отдала его в Сенат на рассмотрение. Там сильная партия г. Завадовского, то есть генерал-прокурор Самойлов, сенаторы Васильев, Колокольцев и прочие уговоренные гг. Безбородкою и Трощинским, постарались следствие представить будто неясным и нужным пополнить, вследствие чего передопрашиваны подсудимые, и записка, представленная в комиссию Кельбергшею от директора Зайцева, которою сей директор предостерегал кассира, дабы он держал ухо востро по случаю имеющего быть свидетельства в банке вследствие именного повеления императрицы, когда она, узнав, что кассирша чрез камердинера Захара Зотова предлагала ей, не угодно ли будет при Шведском мире для подарков купить дорогую бриллиантовую шпагу, то она, усумнясь, откуда кассирше взять толь драгоценную вещь, приказала главным директорам банков, а именно: Завадовскому — Заемный, а Мятлеву — Ассигнационный освидетельствовать и ей о целости казны репортовать. Мятлев в тот же час то исполнил, а Завадовский поручил сие первому управляющему директору Хатову, который, сколько открывалось по делу, был некоторыми вещами задобрен от кассира и к скорому свидетельству не приступил, а отложил оное до завтра и предуведомил Зайцева, второго директора, у которого в особливом надзирании была казна и кассир, а сей чрез вышепомянутую записку предостерег оного. Сим образом обманули ложным свидетельством Хатова, а сей ложным репортом Завадовского, или они и сами все знали о употреблении казенных денег на покупку бриллиантовых вещей; но только похищение казны не открыли, и Завадовский донес императрице, что казна цела.

Таковым проворством сие дело тогда было затушено; но после того, уже года чрез три, когда похищение сумм умножилось, вышеописанным незапным образом открылось. К самому сему соблазну торговать казенными деньгами поводом предполагать [181] никого другого не можно, как графа Завадовского, потому что он, когда после графа Брюса сделан главным директором банка и при наступлении трети требовал себе жалованья серебром; но как положенные в оный банк серебром капитальные суммы, никуда по законам в расход не употреблялись, ибо напротив того процентами накоплены были, ибо в расход употреблялась медная <монета>, то при годовом счете и стало недоставать оной несколько тысяч рублей, которые перебрал себе в жалованье. А потому, чтоб пополнить оную, и выдумали средство: заемщикам в ссуду выдавать деньги не за указные 6, а за двенадцать и за 15 процентов, обращая сей излишек в наполнение серебра; но как мало сего г. Завадовскому показалось, что он жалованье свое получал серебром, а захотел еще оным пользоваться и сверх того чрез промен своих ассигнаций без всякого платежа лажа рубль за рубль, то и поставил он с своими, или с князя Голицына суммами вышепомянутые сундуки, один с серебром и золотом, а другой — с ассигнациями, из которых из одного в другой и переводили монету без всякой огласки, грабя заемщиков, как выше сказано лихвою процентов; но чтоб сие было тайно и не падало на счет банка, что он излишние берет проценты, то когда требовали заемщики в ссуду к себе денег, то всегда говорили, что денег в кассе нет и советовали приискать у купцов, чтоб они взнесли в банк потребную им сумму, а из оного и производили уже по обыкновенному канцелярскому порядку выдачу. Но как купцы (разумеется, большею частью иностранные) не находили своих расчетов отдавать в банк свои суммы за указные проценты, то и платили им заемщики вышеписанные 12 или 15 процентов, которые разделяемы были с теми купцами и маклерами и с банком, или лучше с главным директором оного; а заемщики, давая обязательство на серебро, получали медными. Сим средством серебряная казенная монета была в банке сохраняема. Завадовский променивал свои ассигнации на серебро, купцы, маклеры и банковые служители имели свой корм; одни заемщики терпели, и потому-то кассир Кельберг, бывши употреблен в сей оборот, был у главного директора и прочих чиновников в великом доверии, и на сие-то надеясь, вошел он со вторым директором Зайцевым в толь короткую связь, что брали казенные деньги на покупку бриллиантов, дабы, продав их императрице с барышом, взнести в казну забранные ими суммы и сверх того иметь себе какой-либо прибыток. Вот истинная причина и развязка сего похищения, которые хотя довольно в докладе были видны, но без собственного виновных признания и явного в том доказательства, как не можно было их точно и обвинять; для того что с главного директора, яко с председателя комиссии, и ответов не брано и брать оных без особого именного повеления было не можно, то и предоставлялось сие [182] разрешению императрице. Державин же с своей души упрек совести в слабом исследовании свергнул тем, что сделал на все ясные с своей стороны примечания и отдал их Зубову для донесения государыне. Отдал ли он их ей, того не известно, но только доклад по самую кончину ее пролежал у ней в кабинете нерешенным; а по воцарении Павла Безбородка с Трощинским так смастерили сие воровское дело, что Зайцеву и прочим будто за напрасное претерпение даны в награждение деревни, только кассир с женою сосланы в Сибирь, и то, как слышно, просто на житье, а не на каторгу.

Вот с какою верностью служат приближенные к государю вельможи, то как можно ожидать от них общего блага? Но возвратимся еще к остатку царствования Екатерины. В продолжение ²⁰⁸ 1795 и 1796-го года случились с Державиным еще примечательные события.

Первое. По желанию императрицы, как выше сказано, чтоб Державин продолжал писать в честь ее более в роде «Фелицы», хотя дал он ей в том свое слово; но не мог оного сдержать, по причине разных придворных каверз, коими его беспрестанно раздражали; не мог он воспламенить так своего духа, чтоб поддерживать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями; сколько раз ни принимался, сидя по неделе для того запершись в своем кабинете, но ничего не в состоянии был такого сделать, чем бы он был доволен. Все выходило холодное, натянутое и обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства.

Итак, не знал, что делать; но как покойная жена его любила его сочинения, с жаром и мастерски нередко читывала их при своих приятелях, то из разных лоскутков собрала она их в одну тетрадь, (которая хранится ныне в библиотеке графа Алексея Ивановича Пушкина в Москве) и, переписав начисто своею рукою, хранила у себя; когда же муж беспокоился, что не может ничего по обещанию своему сделать для императрицы, то она советовала поднести ей то, что уже написано, в числе коих были и такие пьесы, кои еще до сведения ее не доходили; сказав сие, подала, к удивлению его, переписанную ею тетрадь. Не имея другого средства исполнить волю государыни, обрадовался он сему собранию чрезвычайно. Просил приятеля своего Алексея Николаевича Оленина нарисовать ко всякой поэмке приличные картинки (виньеты) и, переплетя в одну книгу, с посвятительным письмом, поднес лично в ноябре ²⁰⁹ 1795 года. Государыня, приняв оную, как казалось с благоволением, занималась чтением оной сама, как камердинер ее г. Тюльпин сказывал, двое суток: но по прочтении отдала г. Безбородке, а сей — г. Трощинскому, с каким [183] намерением неизвестно. Недели с две прошло, что никто ни слова не говорил; но только, когда по воскресеньям приезживал автор к двору, то приметил в императрице к себе холодность, а окружающие ее бегали его, как бы боясь с ним даже и встретиться, не токмо говорить. Не мог он придумать, что тому была за причина, наконец в третье воскресенье решился он спросить Безбородку, говоря; слышно, что государыня сочинения его отдала его сиятельству, то с чем и будут ли они отпечатаны? Он, услышавши от него вопрос сей, побежал прочь, бормоча что-то, чего не можно было выразуметь. Не зная, что это значит, и будучи зван тогда обедать к графу Алексею Ивановичу Пушкину, поехал к нему. Там встретился с ним хороший его приятель Яков Иванович Булгаков, что был при Екатерине посланником при Оттоманской Порте, а при Павле генерал-губернатором в польских губерниях. Он спросил его: «Что ты, братец, пишешь за якобинские стихи?». «Какие?». «Ты переложил псалом 81-й, который не может быть двору приятен». «Царь Давид, — сказал Державин, — не был якобинец, следовательно, песни его не могут быть никому противными». «Однако, — заключил он, — по нынешним обстоятельствам дурно такие стихи писать». Но гораздо после того Державин узнал от француженки Леблер, бывшей у племянниц его Львовых учительницей, что во время Французской революции в Париже сей самый псалом был якобинцами перефразирован и пет по улицам для подкрепления народного возмущения против Людовика XVI. Как Державин тогда совсем того не знал, то и был спокоен; но приехав от графа Пушкина с обеда ввечеру, услышал он от посетившего его г. Дмитриева, того самого, о коем выше сказано, что будто велено его секретно (разумеется, чрез Шешковского) спросить, для чего он и с каким намерением пишет такие стихи? Державин почувствовал подыск вельмож, ему не доброжелательных, что неприятно им видеть в оде «Вельможа» и прочих его стихотворениях развратные их лицеизображения; тотчас, не дождавшись ни от кого вопросов, сел за бюро и написал анекдот, который можно читать в прозаических его сочинениях в V части ²¹⁰, в коем ясно доказал, что тот 81-й псалом перефразирован им без всякого дурного намерения и напечатан в месячных изданиях под именем «Зеркало Света» в 1786 году ²¹¹, присовокупя к тому свои рассуждения что, если он тогда не произвел никакого зла, как и подобные ему иные стихи, то и ныне не произведет. Запечатав в трех пакетах при кратких своих письмах, послал он тот анекдот к трем ближним в то время к императрице особам; а именно: к князю Зубову (фавориту), к графу Безбородке и к Трощинскому, у которого на рассмотрении сочинения его находились. В следующее воскресенье по обыкновению поехал он в дворец, увидел против прежнего благоприятную перемену. Государыня [184] милостиво пожаловала ему поцеловать руку, вельможи приятельски с ним разговаривали, и словом, как рукой сняло: все обошлись с ним так, как ничего не бывало ²¹². Г. Грибовский, бывший у него во Олонце секретарем, а тогда при императрице статс-секретарь, всем ему обязанный (а тогда его первый неприятель, который, как слышно было, читал пред императрицей тот анекдот), смотря на него с родом удивления, только улыбался, не говоря ни слова; но при всем том сочинения его, Державина, в свет не вышли, а отданы были еще на просмотрение любимцу императрицы князю Зубову, которые у него хотя нередко в кабинете на столе видал; но не слыхал от него оных ни одного слова, где они и пролежали целый почти 1796 год, то есть по самую императрицы кончину.

А после оной, в царствование Павла, Державин, как ниже будет видно, быв в Государственном совете, имел случай чрез г. статс-секретаря Нелединского к себе их возвратить. В 1810 или 1811 году подарил их с своею надписью в библиотеку г. Дубровского, где и теперь они должны находиться.

Второе. При разделении с Пруссиею и Австриею Польши, именным указом 1795 года, данным Коммерц-коллегии, повелела таможенную сухопутную стражу перевесть на новую границу, именно с старыми таможенными чиновниками; но, как выше видно, что генерал-губернаторы старались всеми мерами присвоить себе власть сей коллегии по таможенным чиновникам и всем делам, то, будучи тогда наместником польских губерний, упоминаемый уже выше генерал-поручик Тимофей Тутолмин, не снесшись ни с коллегиею, ни с президентом ее Державиным, определил своих директоров, цолнеров и прочих таможенных служителей. Старые, будучи тем обижены и лишены в жалованье своего пропитания, приступили с жалобами и воплями своими к президенту. Сей требовал от генерал-губернатора по крайней мере за известие списка, чтоб знать старым чиновникам, кому их должности отдавать. Но сей, надеясь на Зубова, которому он подлым образом ласкал и угождал, пренебрег его, ничего не отвечал, а прислал только без всякого своего подписания именный реестр чиновникам, с отметкою против каждого, по чьей рекомендации он определен, в которых значилось, что те определены по рекомендации князя, другие графа Валериана, третьи графа Николая, четвертые графа Дмитрия ²¹³ и прочих их родственников и приятелей. Такового презрения не токмо личного президенту, но и самой высочайшей воле императрицы, изображенной в сказанном указе, чтоб оставить старых чиновников, Державин не мог снесть и, надеясь сколько на справедливость, столько на верность наперсника к высочайшей своей обладательнице, что он подкрепит ее волю, пошел к нему и показал, как тот присланный к нему не подписанный никем реестр, так и указ государыни, будучи твердо уверен, что он [185] возьмет его сторону; но против всякого чаяния он стал оправдывать Тутолмина и с жаром выговаривал, что он напрасно идет по следам предместника своего, графа Воронцова, удерживая таможни и чиновников их под своей властью, Державин доказывал противное указом императрицы, объясняя, что предместник его граф Воронцов, начальствуя таможнями и их чиновниками, поступал по своей должности; но любимец возражал противное, говоря, что князь Потемкин, его предместник (ибо тогда он, Зубов, был Таврическим губернатором), определял сам таможенных чиновников в вверенных ему губерниях, то и он также, а равно Тутолмин должен поступать. Державин говорил, что князь Потемкин был сильный человек и вертел дела, как хотел, то и ваша светлость по единому только своему фавору делать можете, что хотите, а он, напротив того, как человек без всякой подпоры, то единственно и должен исполнять волю государыни своей и законы, а ни чьего другого. Словом, чрез таковые противоречия вышел довольно громкий разговор, так что любимец оказал свое негодование, и Державин в горячности пошел прямо в покои к императрице, где, приказав доложить о себе, подал ей лично помянутый реестр о новых таможенных чиновниках с отметками, по чьей рекомендации они определены; донеся при том, что по указу ее должны оставаться при своих местах старые чиновники, но она изволит увидеть, что определены другие. Она, приметив, может быть, пасмурную его физиономию, сказала, что она рассмотрит. И несколько дней спустя, когда он случился в кавалерской, выслала г. Трощинского и велела ему сказать Державину, чтоб он не беспокоился по делам Коммерц-коллегии, она велит ее уничтожить, и действительно состоялся указ, в 1795 году, что Коммерц-коллегии более не быть, что впредь коммерческие дела ведать казенным палатам тех губерний, где которые состоят, и что наконец для сдачи в архив старых дел остаться ей только до наступающего нового года. Державин тогда чрез господина Трощинского ответствовал, что воля ее величества — может она уничтожить и не уничтожить коллегию, как ей угодно, для него все равно; но только он рад, что избавился чрез то <от> такого места, которое много делает ему неприятного и за которое он однако же ответствовать был должен по законам. Были и после сего в продолжение остатка 1796 года некоторые ему по сей коллегии неприятности, между прочим, и по сообщениям Коллегии иностранных дел, что сия последняя отрекалась от своего сообщения в рассуждении нейтральной торговли с французами и обратила вину свою на первую; но всех каверз и криводушничества, разными министрами чинимых против Державина в продолжение царствования императрицы Екатерины, описывать было бы весьма пространно; довольно сказать того, что она окончила дни свои — [186] не по чувствованию собственного своего сердца, ибо Державин ничем пред ней по справедливости не провинился, но по внушениям его недоброжелателей — нарочито в неблагоприятном расположении.

Конец же ее случился в 1796 году ноября в 6-й день в 9-м часу утра. Она по обыкновению встала поутру в 7-м часу здорова, занималась писанием продолжения записок касательно российской истории, напилась кофию, обмакнула перо в чернильницу и, не дописав начатого речения, встала, пошла по позыву естественной нужды в отдаленную камеру и там от апоплексического удара скончалась. Приписывают причину толь скоропостижной смерти воспалению ее крови от досады, причиненной упрямством шведского королевича, что он отрекся от браку с великою княжною Александрою Павловною; но как сия материя не входит своим событием в приключения жизни Державина, то здесь и не помещается ²¹⁴. Но что касается до него, то, начав ей служить, как выше видно, от солдатства, слишком чрез 35 лет дошел до знаменитых чинов, отправлял беспорочно и бескорыстно все возложенные на него должности, удостоился быть при ней лично, принимать и исполнять ее повеления с довольною доверенностию; но никогда не носил отличной милости и не получал за верную свою службу какого-либо особливого награждения, как прочие его собратия — Трощинский, Попов, Грибовский и иные многие. Он даже просил по крайнему своему недостатку обратить жалованье его в пенсион; но и того не сделано до выпуску его из статс-секретарей. Деревнями, богатыми вещами и деньгами, знатными суммами, кроме, как выше сказано, пожаловано ему 300 душ в Белоруссии за спасение колоний, с которых он со всех получал доходу серебром не более трех рублей с души, то есть 1 000 рублей, а ассигнациями в последнее время до 2 000 рублей, да в разные времена за стихотворения свои подарков, то есть: за оду Фелице — золотую табакерку с бриллиантами и 500 червонцев, <за оду> на взятие Измаила — золотую же табакерку, за тариф — с бриллиантами же табакерку, по назначению на билете ее рукою подписанному: «Державину», получил после уже ее кончины от императора Павла. Но должно по всей справедливости признать за бесценнейшее всех награждений, что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать и явно над ними огласкою его справедливости и верной службы или особливою какою-либо доверенностию, которую она к прочим оказывала. Коротко сказать, сия мудрая и сильная государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит по вечность имя Великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, [187] как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла, так сказать, сквозь сей закоулок ²¹⁵ пробиться и вознестись до надлежащего величия; но если рассуждать, что она была человек, что первый шаг ее восшествия на престол был не непорочен, то и должно было окружить себя людьми несправедливыми и угодниками ее страстей, против которых явно восставать, может быть, и опасалась; ибо они ее поддерживали. Когда же привыкла к изгибам по своим прихотям с любимцами, а особливо в последние годы, князем Потемкиным упоена была славою своих побед, то уже ни о чем другом и не думала, как только о покорении скиптру своему новых царств. Поелику же дух Державина склонен был всегда к морали, то, если он и писал в похвалу торжеств ее стихи, всегда, однако, обращался аллегориею или каким другим тонким образом к истине, а потому и не мог быть в сердце ее вовсе приятным. Но как бы то ни было, да благословенна будет память такой государыни, при которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет. [188]

Комментарии

192. Зубов.

193. Оттон-Генрих Игельштром, по происхождению швед (1737-1823), военный человек и дипломат, правивший попеременно несколькими губерниями, особенно известен как главнокомандующий русских войск в Польше в 1794 году.

194. Который был кавалером при великом князе Александре Павловиче, а потом сенатором. Примечание Державина.

195. Этот Роговиков — тесть Д. А. Фонвизина.

196. В оригинале: «приметки».

197. В «Объяснениях» Львова (I, 33) упомянуто, что еще до этого разговора с Зубовым сама императрица, однажды во время доклада, сказала Державину: «Нет, надобен мне новый генерал-прокурор», — и с этими словами, быстро взглянув на него, прекратила разговор.

198. Тем не менее Державин написал гр. Строганову стихи «Любителю художеств».

199. В оригинале: оделил.

200. Константин Павлович женился на Кобургской принцессе Анне Феодоровне 12 февраля 1796 года.

201. Подробное объяснение Державина на записку Ржевского напечатано в Смирдинском собрании его сочинений. Ч. I. Стр. 41-44.

202. Так в оригинале. Имеется в виду назначение его министром юстиции.

203. В 1793 году Державин написал:

79. «На панихиду Людовика XVI». I. 447 (напечатано особыми листками).

80. «Помощь Божия». I. 18 (из псалма 120-го).

81. «Храповицкому». I. 235, вызывавшему его писать стихи Екатерине :

Но ежели наложен долг
Мне от судеб и вышня трона,
Чтоб не лучистый милый бог
С высот лазурна Геликона
Меня внушал,
Но я экстракты б сочинял...
То как Якобия оставить,
Которого весь мир теснит?
Как Логинова дать оправить,
Который золотом гремит?

Богов певец
Не будет никогда подлец.

82. «К Н. А. Львову». I. 207 (похвала сельской жизни).

83. «К Грациям». II. 14 (к В. Княжнам, внучкам Екатерины ).

84. «Горелки». I. 233 (13 июля).

85. «Песнь брачная чете порфирородной». I. 431 (на свадьбу Александра Павловича с Елизаветой Алексеевной, 27 сентября ).

204. Назначение в должность президента Коммерц-коллегии внушило Державину следующие стихи:

Почто меня от Аполлона,
Меркурий! ты ведешь с собой?
Средь пышного торговли трона
Мне кажешь ворох золотой?
Сбирать, завидовать измлада
Я не привык и не хочу.
Богатство ль старику награда?
Давно с презреньем я топчу
Его всю прелесть равнодушно.
Коль я здоров, хлеб-соль имею,
И дар мне дань судьи, певца,
И челобитчиков я смею
Встречать с переднего крыльца,
И к не богатому богатый
За нуждою ко мне идет,
За храм мои просты палаты,
За золото солому чтет:
На что же мне твоя излишность? и пр.

(из пьесы «Меркурию»)

205. Так кратко отмечает Державин кончину своей Плениры. Между тем мы знаем, что эта утрата очень сильно и долго отзывалась в его сердце. М. А. Дмитриев рассказывает со слов дяди, что Державин, много времени спустя, не мог удержаться от слез при воспоминании о первой жене своей. Похоронив ее (в Невской Лавре на Лазаревском кладбище), Державин написал в память ее превосходное стихотворение «Ласточка». Перед самою второю свадьбою, в оде на смерть в. кн. Ольги Павловны (13 генв. 1795), он опять вспоминает Плениру. Решимость вступить во второй брак выражена в стихотворении «Призывание и явление Плениры».

206. В 1794 году Державин написал:

86. «Меркурий». I. 184.

87. «Радость о правосудии». I. 69 (из псалма 74-го):

Пришли, пришли те дни святые,
Да правый суд я покажу,
Колеблемы столпы земные
Законом Божьим утвержу.

88. «К Красавцу». II. 179 (к гр. Валериану Александровичу Зубову).

89. «Новоселье молодых». II. 180 (диалог, написанный на свадьбу Дмитрия Львовича Нарышкина со знаменитой Марьею Антоновною Четвертинской).

90. «К Лире». I. 196 (похвала кн. Зубову):

Души все льда холоднее.
В ком же я вижу Орфея?..
Кто Аристон сей младой,
Нежен лицом и душой,
Нравов благих преисполнен?
Кто сей любитель согласья?
Скрытый зиждитель ли счастья,
Дней гражданин золотых,
Истый любимец Астреи.

91. «Буря». I. 251.

92. «Мой истукан». I. 213 (одна из лучших пьес Державина).

93. «Провидение». I. 209 (марта 31-го; восхваляется человеколюбие Екатерины, которая увидала в окно утопавшую охтянку, послала спасти ее и потом одарила).

94. «Соловей». I. 228.

95. «Сафо». II. 92 (по случаю смерти первой жены).

96. «Ласточка». I. 223.

97. «Вельможа». I. 198.

98. «Призывание и явление Плениры». II. 90.

99. «Мечта». II. 44 (на сговор со второю женою).

100. «На взятие Варшавы». I. 489 (Варшава сдалась 28 октября).

Первые стихи этой оды были тотчас же отправлены к Суворову с курьером. Как высоко ценил Суворов Державина, видно из следующих слов П. Н. Ивашева, в его рассказе о приезде Суворова в Петербург в половине декабря 1793 года: «Во второй день граф не желал никого принимать, кроме избранных лиц; первого он дружески принял Г. Р. Державина, в своей спальне, будучи едва прикрыт одеждою, долго с ним беседовал и даже удерживал, казалось, для того, чтобы он был свидетелем различия приемов посетителям. Многие знатные особы, принадлежащие двору, поспешили до его обеда с визитом, но не были принимаемы: велено было принять одного кн. П. А. Зубова. Зубов приехал в 10 часов. Суворов принял его в дверях своей спальни так же точно одетый, как бывал в лагерной своей палатке в жаркое время. После недолгой беседы он проводил князя до дверей своей спальни и, сказав Державину vice-versa, оставил последнего у себя обедать».

207. Петр Васильевич Мятлев, отец стихотворца наших времен.

208. В 1793 году Державин написал:

101. «На кончину В. Кн. Ольги Павловны». I. 498 (13 января; сама Екатерина была на погребении, в белом платье, с распущенными волосами).

102. «Анжелике Кафманн». II. 46 (написано на свадьбу со второю женою, 30 января. Он просил знаменитую художницу написать ему портрет жены:

Напиши мою Милену,
Белокурую лицом,
Стройну станом, возвышенну,
С гордым несколько челом;
Чтоб похожа на Минерву
С голубых была очей,
И любовну искру перву
Ты зажги в душе у ней;
Чтоб на всех взирала хладно,
Полюбила лишь меня;
Чтобы сердце, безотрадно
В гроб с Пленирой схороня,
Я нашел бы в ней обратно
И, пленясь ее красой,
Оживился бы стократно
Молодой моей душой.

103. «Скромность». II. 68 (подражание Метастазию).

104. «Приглашение к обеду». I. 223 (написано в мае месяце; к обеду были званы гр. Безбородка, кн. Зубов и И. И. Шувалов).

105. «Богине здравия». I. 232 (с греческого по немецкому переводу).

106. «Стрелок». II. 80 (шутка, написанная на сенатора Алексея Владимировича Щербатова).

107. «Павлин». I. 230.

108. «Флот». I. 302 (написано 2 июня, когда отправлялись наши корабли для охранения нейтрального плавания).

109. «Спящий Эрот». II. 47.

110. «К Софии». II. 59 (на помолвку гр. Софьи Владимировны Строгановой).

111. «Анакреон у печки». II. 36 (экспромт М. А. Нарышкиной).

112. «Другу». II. 71.

113. «Заздравный орел». II. 103 (военная песня).

114. «Гостю». II. 70 (написано Петру Лукичу Вельяминову, приятелю Державина. Вельяминов был тамбовский помещик. Об его верном и изящном вкусе свидетельствует, между прочим, построенный его заботами собор в городе Липецке. От него осталось несколько стихотворений.

115. «На кончину благотворителя». I. 584 (Т. Т. Бецкого; он умер 31 августа).

116. «Хариты». II. 16 (при собрании стихов, поднесенных Екатерине 8 ноября. Превосходное описание русской пляски великих княжон на балу в тронной зале 25 декабря).

209. 8 ноября, как сказано в «Объяснениях» Львова.

210. Остается в рукописи.

211. В январской книжке 1787 года.

212. Вот эти знаменитые стихи:

213. То есть Зубовых.

214. В 1796 году Державиным написано:

117. «Бессмертие души». I. 6 (начато еще в Петрозаводске, в 1785 году).

118. «Молитва». I. 71.

119. «На рождение царицы Гремиславы. Нарышкину». I. 614 (21 апреля).

120. «На смерть гр. Ф. Г. Орлова». I. 503 (Орлов умер в Москве 17 мая).

121. «На крещение В. К. Николая Павловича». I. 504.

122. «Потопление». II. 51.

123. «Победа красоты». II. 17 (на случай сговора в. кн. Александры Павловны с шведским королем Густавом).

124. «Крезов Эрот». II. 53.

125. «В — ой». II. 60.

126. «Пчела». II. 58.

127. «На покорение Дербента». I. 487.

128. «Афинейскому витязю». I. 532 (графу Алексею Григорьевичу Орлову).

129. «Памятник». I. 506.

130. «Надгробная Екатерина II». I. 383 (напечатано не ранее 1808 года).

215. В оригинале: «чесночняк».

Текст воспроизведен по изданию: Г. Р. Державин. Записки. М. Мысль. 2000